Темные аллеи - Иван Бунин Страница 5

Перед вечером, по дороге в Чернь, молодого купцаКрасильщикова захватил ливень с грозой.

Он, в чуйке с поднятым воротом и глубоко надвинутом картузе,с которого текло струями, шибко ехал на беговых дрожках, сидя верхом возлесамого щитка, крепко упершись ногами в высоких сапогах в переднюю ось, дергаямокрыми, застывшими руками мокрые, скользкие ременные вожжи, торопя и без тогорезвую лошадь; слева от него, возле переднего колеса, крутившегося в целомфонтане жидкой грязи, ровно бежал, длинно высунув язык, коричневый пойнтер.

Сперва Красильщиков гнал по черноземной колее вдоль шоссе,потом, когда она превратилась в сплошной серый поток с пузырями, свернул нашоссе, задребезжал по его мелкому щебню. Ни окрестных полей, ни неба уже давноне было видно за этим потопом, пахнущим огуречной свежестью и фосфором; передглазами то и дело, точно знамение конца мира, ослепляющим рубиновым огнемизвилисто жгла сверху вниз по великой стене туч резкая, ветвистая молния, а надголовой с треском летел шипящий хвост, разрывавшийся вслед за темнеобыкновенными по своей сокрушающей силе ударами. Лошадь каждый раз всядергалась от них вперед, прижимая уши, собака шла уже скоком… Красильщиков роси учился в Москве, кончил там университет, но, когда приезжал летом в своютульскую усадьбу, похожую на богатую дачу, любил чувствовать себяпомещиком-купцом, вышедшим из мужиков, пил лафит и курил из золотогопортсигара, а носил смазные сапоги, косоворотку и поддевку, гордился своейрусской статью и теперь, в ливне и грохоте, чувствуя, как у него холодно льет скозырька и носа, полон был энергичного удовольствия деревенской жизни. В это летоон часто вспоминал лето в прошлом году, когда он, из-за связи с одной известнойактрисой, промучился в Москве до самого июля, до отъезда ее в Кисловодск:безделье, жара, горячая вонь и зеленый дым от пылающего в железных чанахасфальта в развороченных улицах, завтраки в Троицком низке с актерами Малоготеатра, тоже собиравшимися на Кавказ, потом сидение в кофейне Трамблэ, вечероможиданье ее у себя в квартире с мебелью в чехлах, с люстрами и картинами вкисее, с запахом нафталина… Летние московские вечера бесконечны, темнеет толькок одиннадцати, и вот ждешь, ждешь – ее все нет. Потом наконец звонок – и она,во всей своей летней нарядности, и ее задыхающийся голос: «Прости, пожалуйста,весь день пластом лежала от головной боли, совсем завяла твоя чайная роза, такспешила, что лихача взяла, голодна ужасно…»

Когда ливень и сотрясающиеся перекаты грома стали стихать,отходить и кругом стало проясняться, впереди, влево от шоссе, показалсязнакомый постоялый двор старика-вдовца, мещанина Пронина. До города оставалосьеще двадцать верст, – надо перегодить, подумал Красильщиков, лошадь вся вмыле, и еще неизвестно, что будет опять, ишь какая чернота в ту сторону и всееще загорается… На переезде к постоялому двору он на рысях свернул и осадилвозле деревянного крыльца.

– Дед! – громко крикнул он. – Принимай гостя!

Но окна в бревенчатом доме под железной ржавой крышей былитемны, на крик никто не отозвался. Красильщиков замотал на щиток вожжи,поднялся на крыльцо вслед за вскочившей туда грязной и мокрой собакой, –вид у нее был бешеный, глаза блестели ярко и бессмысленно, – сдвинул спотного лба картуз, снял отяжелевшую от воды чуйку, кинул ее на перила крыльцаи, оставшись в одной поддевке с ременным поясом в серебряном наборе, вытерпестрое от грязных брызг лицо и стал счищать кнутовищем грязь с голенищ. Дверьв сенцы была отворена, но чувствовалось, что дом пуст. Верно, скотину убирают,подумал он и, разогнувшись, посмотрел в поле: не ехать ли дальше? Вечернийвоздух был неподвижен и сыр, с разных сторон бодро били вдали перепела вотягченных влагой хлебах, дождь перестал, но надвигалась ночь, небо и земляугрюмо темнели, за шоссе, за низкой чернильной грядой леса, еще гуще и мрачнейчернела туча, широко и зловеще вспыхивало красное пламя – и Красильщиков шагнулв сенцы, нашарил в темноте дверь в горницу. Но горница была темна и тиха,только где-то постукивали рублевые часы на стене. Он хлопнул дверью, повернулналево, нашарил и отворил другую, в избу: опять никого, одни мухи сонно инедовольно загудели в жаркой темноте на потолке.

– Как подохли! – вслух сказал он – и тотчас услыхалскорый и певучий, полудетский голос соскользнувшей в темноте с нар Степы,дочери хозяина:

– Это вы, Василь Ликсеич? А я тут одна, стряпуха поругаласьс папашей и ушла домой, а папаша взяли работника и уехали по делу в город, врядли и вернутся нынче… Напугалась грозы до смерти, а тут, слышу, ктой-топодъехал, еще пуще испугалась… Здравствуйте, извините меня, пожалуйста…

Красильщиков чиркнул спичкой, осветил ее черные глаза исмуглое личико:

– Здравствуй, дурочка. Я тоже еду в город, да, вишь, чтоделается, заехал переждать… А ты, значит, думала, разбойники подъехали?

Спичка стала догорать, но еще видно было это смущенноулыбающееся личико, коралловое ожерелье на шейке, маленькие груди под желтенькимситцевым платьем… Она была чуть не вдвое меньше его ростом и казалась совсемдевочкой.

– Я сейчас лампу зажгу, – поспешно заговорила она,смутясь еще больше от зоркого взгляда Красильщикова, и кинулась к лампочке надстолом. – Вас сам Бог послал, что бы я тут делала одна, – певучеговорила она, поднявшись на цыпочки и неловко вытягивая из зубчатой решеткилампочки, из ее жестяного кружка, стекло.

Красильщиков зажег другую спичку, глядя на ее вытянувшуюся иизогнувшуюся фигурку.

– Погоди, не надо, – вдруг сказал он, бросая спичку, ивзял ее за талию. – Постой, повернись-ка на минутку ко мне…

Она со страхом глянула на него через плечо, уронила руки иповернулась. Он притянул ее к себе, – она не вырывалась, только дико иудивленно откинула голову назад. Он сверху, прямо и твердо заглянул сквозьсумрак в глаза ей и засмеялся:

– Еще пуще испугалась?

– Василь Ликсеич… – пробормотала она умоляюще и потянуласьиз его рук.

– Погоди. Разве я тебе не нравлюсь? Ведь знаю, всегда рада,когда заезжаю.

– Лучше вас на свете нету, – выговорила она тихо игорячо.

– Ну вот видишь…

Он длительно поцеловал ее в губы, и руки его скользнулиниже.