Свобода... для чего? - Жорж Бернанос Страница 48

Дамы и господа, может статься, вам достанет снисходительности счесть — смею на это надеяться, — что я нашел нужный тон, тот, который вы ожидали от моих слов благодарности за двадцатилетнюю дружбу и преданность. Быть может, я сейчас рискую гораздо сильнее, пытаясь выразить те чувства, что одолевали меня по мере путешествия по городам Бельгии. Но и по этому поводу мне не хотелось бы произносить трескучих фраз; не хочу выглядеть комично и не стану вам вещать вслед за многочисленными болванами, как меня поразили ваши залитые светом магазины и их витрины. Ваши известные всему миру города излучают не то ощущение безопасности, которое я испытал в некоторых других избежавших разрушений странах Европы — таких, как Швейцария; надеюсь, что мой дорогой Беген ^[34] не осудит меня за эти слова; — не то напускное процветание, столь же эфемерное, что и красота кокетки, которую она пытается сохранить как можно дольше с помощью различных косметических процедур. Вы и города ваши источаете веру народа, который полностью принадлежит настоящему и стоит в нем в полный рост; народа, который сделал ставку на настоящее и на свой шанс в настоящем; он таким образом подгоняет свою фортуну, как прежде подгонял свои невзгоды. Мне хорошо известно, что надо бы выразиться проще; я постараюсь облечь свою мысль в самые что ни на есть простые слова. Мне хочется вам поведать о том, что вы, впрочем, знаете лучше меня; ваше процветание ни в чем не может вызвать желчную зависть со стороны француза и кого угодно из числа людей, приверженных традиции и испытывающих ощущение духовной солидарности, присущее великим западным версиям христианства. В вас была вера, и вера эта в себя самих была вознаграждена, ибо она являлась также верой в Европу, в неисчерпаемые, вечно живые ценности Европы — верой в европейца. Как неоднократно говорится в Евангелии, вам воздастся по вашей вере. Ваше нынешнее величие — а ведь величие скорее ощущается, нежели измеряется — не статистическое понятие; статистика не позволит познать вашу тайну, ну разве что чуть приоткроет ее. Так вот, ваше нынешнее величие неотделимо от вашей веры, а потому оно не способно кого бы то ни было унизить; оно принадлежит всем, как и любой другой значимый урок истории.

Говоря все это, я вовсе не имею в виду принизить перед вами мою страну, чье положение сильно отлично от вашего. Моя страна не нуждается во лжи; моя страна выдержит сколь угодно тяжелую истину; ей под силу, не сгибаясь, вынести груз любой истины. Если вы позволите мне прибегнуть к этому образу, она выживет под постоянным и равномерным гнетом любых истин, подобно тому, как все мы живем под определенным атмосферным давлением. Но моя страна задохнется, если под предлогом исцеления изъять ее из-под этого гнета (который и составляет ее духовную традицию) и перенести в разреженный воздух. Если вдруг — предположим невозможное — завтра Франции суждено погибнуть, то падет она не под тяжестью своей исторической ответственности, но оттого, что не стала взваливать на себя эту ответственность.

Я прибыл сюда, чтобы побеседовать с вами на тему «Франция в ожидании завтрашнего дня». По крайней мере, название это указано в программе, но необходимо также понять, что скрывается за названиями. Бесполезно и опасно доверять названию любого доклада, его содержанию, а также и самому докладчику. Видите ли, всякий доклад представляет собой процесс соблазнения, вот почему, кстати, я по ходу доклада всегда ощущаю себя немного не в своей тарелке. Есть в названии доклада кое-что родственное тем невинным и вместе с тем дидактическим прогулкам по музеям, которые господа предлагают своим дамам и которые частенько заканчиваются в местах, насколько мне известно, не совсем строгих. Богу было угодно, чтобы я тоже увел вас с помощью нашей нехитрой беседы намного дальше, чем вы себе воображали, и даже туда, куда вы и не имели желания отправиться.

…ИЗ ЖЕНЕВЫ

Мне бы хотелось сразу предупредить, хотя вы уже, разумеется, догадались об этом: то, что вы услышите, не заслуживает названия доклада — по крайней мере, в том значении, которое обыкновенно вкладывается в это слово. Вероятно, это объясняется тем, что я сомневаюсь, являюсь ли настоящим докладчиком. Возможно, вы скоро усомнитесь в этом так же, как и я. Лектор прежде всего должен быть очаровательным мужчиной. По крайней мере, мне представляется именно так, ибо я редко бываю на чужих докладах — с меня довольно моих собственных. Конечно, я не запрещаю вам считать меня очаровательным, но боюсь, вы сочтете меня таковым только после долгих размышлений (в лучшем случае, конечно), хотя для меня это уже будет слишком поздно. К тому времени уже и след мой простынет. Вы пожалеете о моем уходе, но я об этом уже не узнаю.

Лекторы не только очаровательны, они чаровники, все равно как заклинатели змей. Но не змей они заклинают, а мысли. Лекторы располагаются за таким вот столом, в максимально удобной позе, достают свою маленькую дудочку, начинают дуть в нее, и мысли рождаются на свет одна за другой, подобно змеям из кожаного баула заклинателя. Когда же флейта замолкает, мысли послушно заползают обратно в коробочку, ибо речь идет об отменно выдрессированных мыслях, которые не способны нанести кому-либо вред.

Ну а я — не повелитель мыслей, которые я высказываю; это они командуют мною, я нахожусь у них в подчинении, а не они у меня. Добавлю, что я нисколько не считаю их безопасными. И вполне возможно, что они вас ранят. В этом случае скажите себе, что прежде того они уже ранили меня самого, я никогда не умел играть с ними. С истиной не шутят, как и с огнем; и можно поставить в заслугу тому, кто служит правде, что, несмотря на все принятые меры предосторожности, он время от времени чувствует ее укусы. Мне думается, что я, слава богу, не слишком часто отказывался служить истине; и все же никак не могу похвалиться тем, что всегда служил ей беззаветно. Я частенько отдавал предпочтение менее сложным вещам. Так, например, я предпочел бы в этот ясный солнечный день поговорить с вами на более приятные темы; перед тем, как мы расстанемся, мне бы хотелось погрузить вас в состояние блаженного покоя, вызвать у вас улыбку и даже смех. Ах! Знали бы вы, что значит для лектора (у которого безмолвие слушателей вызывает ощущение, будто он бредет по своей лекции как по бесплодной пустыне — пустыне скуки) то восхитительное перешептывание аудитории, которое в стенограммах заседаний обыкновенно отмечается как «смешки». Смешки во множественном числе, естественно.

Да, мне бы хотелось почаще вызывать у вас смех. Но полно! Прошу извинить меня за те усилия, которых я от вас требую. Кто-нибудь более сноровистый принудил бы вас к смеху без предупреждения; но увы, сноровкой я тоже не отличаюсь. Я, как вам известно, романист, прекративший писать романы (то есть заниматься своим любимым делом), дабы попытаться выговорить то, что другие на моем месте, вероятно, выговорили бы лучше (если бы им хватило на это смелости). Но эти люди предпочитают становиться министрами, академиками, а может, даже архиепископами. И с этого момента они превращаются в оптимистов. Я вовсе не стремлюсь стать министром или академиком. Возможно, я не вызову удивления у некоторых из вас, если поведаю вам, что отказался от академических лавров; но вы, несомненно, гораздо сильнее удивитесь, если я скажу, что меня хотели сделать министром — ведь, что ни говори, а для этого я не вышел породой… Что же касается архиепископа — тут и говорить не о чем, ведь об этом меня не просили никогда.