По морю прочь - Вирджиния Вульф Страница 48

Затем он пожелал узнать, что делают люди на балах, поскольку сам был на подобном мероприятии лишь однажды, тридцать пять лет назад, и тогда оно показалось ему до крайности бессмысленным и глупым. Неужели им по душе крутиться под пиликанье скрипки? А если они беседуют, говорят друг другу приятные вещи, то почему не делают этого в более подходящих условиях? Что касается его самого… Он вздохнул и указал на атрибуты своей деятельности, лежащие повсюду, и при этом, несмотря на вздох, на лице его отразилось такое удовлетворение, что его племянница заторопилась уходить. Это было ей позволено лишь после поцелуя и обещания выучить греческий алфавит, а также вернуть французский роман, когда она его прочитает, вслед за чем для нее будет найдено что-нибудь более подходящее.

Комнаты, в которых живут люди, производят не менее сильное впечатление, чем их лица, увиденные впервые, поэтому Рэчел спускалась по лестнице медленно, полная недоумения по поводу своего дяди, его книг, его пренебрежения к танцам и его странного, совершенно непонятного, но, видимо, вполне цельного, взгляда на жизнь. Тут внимание девушки привлекла записка с ее именем, лежавшая в передней. Адрес был написан убористым и четким почерком, ей незнакомым, а само послание, в котором отсутствовало обращение, гласило:

«Посылаю, как обещал, первый том Гиббона. Лично я считаю, что современные авторы не заслуживают серьезного обсуждения, но все-таки вышлю Вам Ведекинда, когда сам его дочитаю. Донн? Вы читали Вебстера [42]и всю эту компанию? Завидую, что Вы будете читать их впервые. Совершенно изнурен прошлой ночью. А Вы?»

Письмо завершалось витиеватой подписью, в которой Рэчел разобрала инициалы «С.-Дж. А. Х.». Ей весьма польстило, что мистер Хёрст запомнил ее и так быстро выполнил свое обещание.

До обеда оставался еще час, и Рэчел, с Гиббоном в одной руке и Бальзаком в другой, миновав калитку, пошла по утоптанной грунтовой тропинке, сбегавшей с холма среди олив. Для того чтобы карабкаться в гору, было слишком жарко, зато в долине росли деревья, а вдоль русла реки пролегала поросшая травой тропа. В этом краю, где все население было сосредоточено в городах, можно было быстро оказаться вне цивилизации и потом лишь случайно набрести на ферму, во дворе которой женщины чистят красные коренья, или на мальчишку, окруженного стадом черных пахучих коз. Река представляла собой глубокую ложбину из сухих желтых камней с тонкой нитью воды на самом дне. На берегу росли те деревья, о которых Хелен сказала, что стоило плыть за море хотя бы ради того, чтобы их увидеть. Апрель заставил их бутоны распуститься, и среди глянцевых зеленых листьев виднелись крупные цветы с толстыми, будто вылепленными из воска лепестками удивительных кремовых, розовых и ярко-алых тонов. Но Рэчел шла, ничего не видя, поскольку была в том восторженном состоянии, какое обычно возникает безо всякой видимой причины и преображает все вокруг — и землю, и небо. Ночь вышла за свои пределы и подчинила день. В ушах Рэчел звучали мелодии, которые она играла накануне; она стала напевать и от этого шла все быстрее и быстрее. Она не отдавала себе отчета, куда идет: деревья и весь пейзаж превратились в зеленые и синие массы, среди которых лишь небо выделялось цветом. Перед ее глазами стояли лица людей, которых она видела ночью; она слышала их голоса. Петь она перестала и начала повторять то, что говорила им, или говорить то же самое, но по-другому, или то, что могло быть, но не было сказано. После скованности, порожденной обществом незнакомых людей и длинным шелковым платьем, было необычайно приятно вот так идти одной. Хьюит, Хёрст, мистер Веннинг, мисс Аллан, музыка, свет, темные деревья в саду, рассвет кружились в ее голове, создавая шумный и пестрый фон, по сравнению с которым это утро, с возможностью делать, что хочется, казалось еще прекраснее и ярче, чем даже прошедшая ночь.

Так бы она и шла и совсем заблудилась бы, если бы не дерево, которое, хотя росло и не посреди тропы, заставило ее внезапно остановиться, будто его ветви хлестнули ее по лицу. Дерево было вполне обыкновенным, но ей оно показалось таким странным, точно это было единственное дерево в мире. В середине рос темный ствол, от которого здесь и там отходили ветви, а между ними виднелись неровные промежутки света, такие четкие, словно дерево за мгновение до того восстало с земли. Она поняла, что увиденное сейчас запечатлеется в ее памяти на всю жизнь, а вместе с ним сохранится и это мгновение. После этого дерево заняло свое место в ряду обычных деревьев, и Рэчел смогла сесть в его тени и нарвать красных цветов с узкими зелеными листьями, которые росли под ним. Она сложила их цветок к цветку, стебелек к стебельку, нежно лаская их, поскольку во время одиноких прогулок в ее глазах цветы и даже камешки на земле жили своей жизнью, обладали своим нравом и возрождали ощущения детства, когда они были не просто предметами, но друзьями. Подняв голову, Рэчел остановила взгляд на границе гор, резко перечеркивавшей небо, как извилистый след от кнута. Она посмотрела на высокое бледное небо и залитые солнцем плешины на верхушках гор. Садясь, она бросила книги на землю у своих ног, и теперь они лежали в траве, такие странно-прямоугольные; высокий склонившийся стебелек щекотал гладкую коричневую обложку Гиббона, а пестрый синий Бальзак беззащитно пекся под солнцем. Чувствуя, что сейчас чтение окажет на нее какое-то особенное действие, она открыла исторический труд и прочла:

«В начале его правления его полководцы попытались покорить Эфиопию и Счастливую Аравию. Они прошли на тысячу миль южнее тропика, но вскоре жаркий климат прогнал захватчиков обратно, защитив невоинственных обитателей этого глухого края… Области на севере Европы едва ли стоили затрат и усилий, необходимых для их завоевания. Леса и болота Германии были населены отважными варварами, которые презирали жизнь, лишенную свободы».

Еще никогда ей не встречались такие яркие и прекрасные слова — Счастливая Аравия, Эфиопия… И окружали их слова не менее благородные — отважные варвары, леса, болота. Казалось, они прокладывают дороги к самому началу мира, а по сторонам этих дорог стоят народы всех эпох и стран, и если она пройдет по ним, то завладеет всеми знаниями и пролистает назад историю человечества до самой первой страницы. Открывшаяся возможность постигнуть эти знания вызвала у нее такой восторг, что она перестала читать, ветерок легко зашелестел страницами, и обложка Гиббона сама собой закрылась. Рэчел встала и пошла дальше. Постепенно неразбериха в ее голове улеглась, и она задумалась о причинах своего волнения. Их, при некотором усилии, можно было свести к двум людям — мистеру Хёрсту и мистеру Хьюиту. Думать о них трезво и ясно было невозможно, поскольку обоих окутывал какой-то волшебный туман. Она не могла рассуждать о них, как о других людях, чьи чувства подчиняются тем же законам, что ее собственные, поэтому она просто мысленно созерцала их образы, и это доставляло такое же физическое наслаждение, как если бы она смотрела на яркие предметы, освещенные солнцем. Казалось, что их сияние распространяется на все, даже слова в книге были им пропитаны. Затем ее посетило некое подозрение, которое было так нежелательно, что она была рада споткнуться, запутавшись ногой в траве, потому что это отвлекло ее внимание, которое, однако, рассеялось лишь на секунду. Рэчел неосознанно все ускоряла шаг: ее тело старалось опередить мысли, но вскоре она оказалась на вершине небольшого холмика, приподнятого над рекой, с которого была хорошо видна долина. Рэчел больше не могла жонглировать несколькими мыслями; с одной из них, самой настойчивой, следовало разобраться, и волнение сменилось унынием. Она опустилась на землю и обхватила колени, безучастно глядя вперед. Какое-то время она наблюдала за крупной желтой бабочкой, которая очень медленно раскрывала и складывала крылья, сидя на небольшом плоском камне.