Грозовой Перевал - Эмилия Бронте Страница 46

— Стойте, не говорите так быстро, мисс! — перебила я. — Вы сдвинете платок, которым я перевязала вам щеку, и опять потечет кровь. Выпейте чаю, передохните и перестаньте смеяться: смех совсем неуместен под этой крышей, да еще в вашем положении!

— Бесспорная истина, — ответила она. — Нет, что за ребенок! Плачет не умолкая… Унесите его куда-нибудь на один час, чтобы мне его не слышать, — больше часа я здесь не пробуду.

Я позвонила и передала младенца на попечение горничной. Потом спросила гостью, что ее заставило уйти с Грозового Перевала в таком неподобном виде и куда она думает ехать, если не хочет оставаться у нас.

— Я должна была бы и хотела бы остаться здесь, — ответила она, — по двум причинам: чтобы морально поддержать Эдгара и чтоб заботиться о младенце. И еще потому, что Мыза — мой истинный дом. Но я говорю вам: Хитклиф не допустит! Вы думаете, он будет спокойно смотреть, как я делаюсь опять веселой и здоровой? Будет знать, что мы живем тихо и мирно, и не попробует отравить наш покой? Нет, я имею удовольствие твердо знать: он ненавидит меня до такой степени, что ему противно глядеть на меня, противно слышать мой голос. Я заметила, когда он сидит в комнате и я вхожу туда, его лицо непроизвольно перекашивается в гримасу ненависти, — ненависти, которая обусловлена отчасти сознанием, что у меня есть все причины питать то же чувство к нему, отчасти же исконным отвращением. Оно достаточно сильно и дает мне уверенность, что мой супруг не станет гоняться за мною по всей Англии, если мне удастся благополучно сбежать. Вот почему я должна уехать совсем. Я излечилась от своего прежнего желания, чтоб он меня убил, пусть лучше убьет себя! Он сумел убить мою любовь, так что теперь я спокойна. Я еще помню, как я его любила; и, пожалуй, представляю себе смутно, что могла бы опять полюбить его, если бы… Нет! Нет! Если бы даже он проникся ко мне горячей любовью, его сатанинская природа в чем-нибудь проявилась бы. У Кэтрин был удивительно извращенный вкус, если она, хорошо его зная, так им дорожила. Чудовище! Пусть он исчезнет с лица земли, исчезнет из моей памяти!

— Молчите, молчите! Он все же человек, — сказала я. — Сжальтесь над ним, есть люди и похуже его!

— Он не человек, — возразила она, — у него нет права на мою жалость. Я отдала ему сердце, а он взял его, насмерть исколол и швырнул мне обратно. Чувствуют сердцем, Эллен, а так как он убил мое сердце, я не могу ему сочувствовать; и не стала бы, хотя бы он молил меня с этой самой ночи до смертного дня и лил кровавые слезы о Кэтрин! Нет, поверь мне, поверь, не стала бы… — И вдруг Изабелла расплакалась, но тут же, смахнув слезу с ресниц, заговорила опять: — Вы спросили, что в конце концов выгнало меня из дому? Мне удалось раздразнить мужа до такой степени, что ярость взяла в нем верх над хитростью, — и тогда я вынуждена была бежать. Вытягивать нервы раскаленными щипцами — для этого требуется больше хладнокровия, чем чтобы стукнуть раз по голове. Я довела его до того, что он забыл свою дьявольскую осторожность, которой хвастался, и перешел к разбойному буйству. Я наслаждалась удовольствием бесить его. А чувство удовольствия пробудило во мне инстинкт самосохранения, и я вырвалась на свободу; и если я опять попаду в его руки, пусть учиняет надо мной небывалую расправу — тем лучше.

Вчера, вы знаете, мистер Эрншо должен был идти на похороны. Ради такого случая он даже держался до ночи трезвым, то есть сравнительно трезвым: не завалился очумелый спать в шесть часов утра и не встал пьяный в полдень. А это значит, что поднялся он в самом подавленном состоянии духа, не больше расположенный идти в церковь, чем на танцы. Он и не пошел, а сел у камина и стал глушить стаканами джин и коньяк.

Хитклиф — меня трясет, когда я называю это имя! — не показывался дома с прошлого воскресенья до этой субботы. Кто его кормил — ангелы или его адова родня, не скажу, но с нами он за шесть дней ни разу не сел за стол. Он возвращался домой на рассвете, проходил в свою комнату и запирался на ключ — точно кто-нибудь мечтал насладиться его обществом! Там он сидел один и молился, как сектант; только божеством, к которому он взывал, был бесчувственный прах и пепел; а когда обращался к богу, престранно смешивал его имя с черным именем своего родителя! Кончив эту дикую молитву, — а тянул он ее обычно, пока не охрипнет и не сорвет голос, — он опять уходил. И шел он всегда прямо на Мызу. Удивляюсь, как это Эдгар не послал за констеблем и не взял его под стражу! Я же, как ни горестна для меня смерть Кэтрин, я не могла не радоваться, точно празднику, этому краткому отдыху от постоянного унизительного гнета.

Я достаточно окрепла духом, чтобы слушать без слез вечные проповеди Джозефа и не красться по дому поступью пуганого вора, как раньше. Джозеф теперь, не думайте, не доведет меня до слез, какие бы мерзости ни говорил. Но он и Гэртон — малоприятное общество. По мне уж лучше сидеть с Хиндли и слушать его страшный разговор, чем с «маленьким хозяином» и его верным покровителем, этим противным стариком! Когда Хитклиф дома, я нередко бываю вынуждена идти к ним на кухню или же сидеть голодной в сырых нежилых комнатах; когда же он в отлучке — как всю эту неделю, — я ставлю себе стол и кресло в доме — в уголке, у огня, и не обращаю внимания на мистера Эрншо, чем он там занят; и он не мешает мне устраиваться, как я хочу. Теперь он спокойней, чем был, если только его не раздражать; еще более угрюм и подавлен, но не так буен. Джозеф уверяет, что хозяин стал совсем другим, что господь тронул его сердце и он спасен, «точно очищенный огнем». Я что-то не замечаю в нем признаков такой благой перемены, но не мое это дело.

Вчера с вечера я уселась в своем углу и долго, чуть не за полночь, читала старые книги. Так жутко было идти наверх: на дворе метель, и мысли постоянно возвращаются к погосту, к свежей могиле! Только я отведу глаза от страницы, как вместо нее предстает передо мной эта унылая картина. Хиндли сидел против меня, подперев голову рукой, и думал, должно быть, о том же. Упившись до потери рассудка, он отставил бутыль и уже два или три часа молчал, не двигаясь с места. В доме не слышно было ни звука, только ветер выл за окном, и порою при его порывах дребезжали стекла, да тихо потрескивал уголь, и щелкали мои щипцы, когда я время от времени снимала высокий нагар со свечи. Гэртон и Джозеф, верно, крепко спали. Было очень, очень грустно, и я, читая, вздыхала, потому что мне казалось, что вся радость безвозвратно исчезла из мира.

Унылую тишину нарушил наконец лязг замка на кухне: Хитклиф вернулся со своего поста раньше обычного — верно, из-за разыгравшейся метели. Входная дверь была заложена на засов, и мы слышали, как он пошел кругом к другому входу. Я встала, и с губ моих сорвались слова, в которых выразились мои чувства; и Хиндли, пристально смотревший на дверь, услышав их, повернулся и взглянул на меня.

— Я продержу его за порогом минут пять, — сказал он. — Вы не возражаете?

— По мне, держите его там хоть всю ночь, — ответила я. — Пожалуйста! Вставьте ключ в замок и задвиньте засов.

Эрншо управился с этим прежде, чем его жилец подошел к парадному ходу. Он вернулся и, придвинув кресло к моему столу, сел напротив меня и облокотился на стол, ища в моих глазах сочувствия той жгучей ненависти, которая пылала в нем. Но так как он смотрел убийцей и чувствовал как убийца, он не нашел, чего ждал; однако и то, что он прочел в моем лице, достаточно его ободрило, и он заговорил: