Темные аллеи - Иван Бунин Страница 46

– Тогда, значит, пошли.

По дороге, все поглядывая на нее, – на редкость милаядевчонка! – стал расспрашивать:

– Что ж ты это одна?

– Я не одна, мы завсегда втроем выходим: я, Мур и Анеля. Мыи живем вместе. Только нынче суббота, их приказчики взяли. А меня никто за весьвечер не взял. Меня не очень берут, любят больше полных или уж чтобы как Анеля.Она хоть худая, а высокая, дерзкая. Пьет – страсть и по-цыгански умеет петь.Она и Мур мужчин терпеть не можут, влюблены друг в друга ужас как, живут какмуж с женой…

– Так, так… Мур… А тебя как зовут? Только не ври, невыдумывай.

– Меня Нина.

– Вот и врешь. Скажи правду.

– Ну, вам скажу. Поля.

– Гуляешь, должно быть, недавно?

– Нет, уж давно, с самой весны. Да что все расспрашивать!Дайте лучше папиросочку. У вас, верно, очень хорошие, ишь какой на вас клош ишляпа!

– Дам, когда придем. На морозе вредно курить.

– Ну, как хочете, а мы завсегда на морозе курим, и ничего.Вот Анели вредно, у ней чахотка… А отчего вы бритый? Он тоже был бритый…

– Это ты все про шулера? Однако запомнился он тебе!

– Я его до сих пор помню. У него тоже чахотка, а курит ужаскак. Глаза горят, губы сухие, грудь провалилась, щеки провалились, темные…

– А кисти волосатые, страшные…

– Правда, правда! Ай вы его знаете?

– Ну вот, откуда же я могу его знать!

– Потом он в Киев уехал. Я его на Брянский вокзал ходилапровожать, а он и не знал, что приду. Пришла, а поезд уж пошел. Побежала завагонами, а он как раз из окошка высунулся, увидал меня, замахал рукой, сталкричать, что скоро опять приедет и киевского сухого варенья мне привезет.

– И не приехал?

– Нет, его, верно, поймали.

– А откуда же ты узнала, что он шулер?

– Он сам сказал. Напился портвейну, стал грустный и сказал.Я, говорит, шулер, все равно что вор, да что же делать, волка ноги кормят… Авы, может, актер?

– Вроде этого. Ну, пришли…

За входной дверью горела над конторкой маленькая лампочка,никого не было. На доске на стене висели ключи от номеров. Когда он снял свой,она зашептала:

– Как же это вы оставляете? Обворуют!

Он посмотрел на нее, все больше веселея.

– Обворуют – в Сибирь пойдут. Но что за прелесть мордашка утебя!

Она смутилась:

– Все смеетесь… Пойдемте за-ради бога скорей, ведь все-такиэто не дозволяется водить к себе так поздно…

– Ничего, не бойся, я тебя под кровать спрячу. Сколько тебелет? Восемнадцать?

– Чудной вы! Все знаете! Восемнадцатый.

Поднялись по крутой лестнице, по истертому коврику,повернули в узкий, слабо освещенный, очень душный коридор, он остановился,всовывая ключ в дверь, она поднялась на цыпочки и посмотрела, какой номер:

– Пятый! А он стоял в пятнадцатом, в третьем этаже…

– Если ты мне про него еще хоть слово скажешь, я тебя убью.

Губы у нее сморщились довольной улыбкой, она, слегкапокачиваясь, вошла в прихожую освещенного номера, на ходу расстегивая пальтецос каракулевым воротничком.

– А вы ушли и забыли свет погасить…

– Не беда. Где у тебя носовой платочек?

– На что вам?

– Раскраснелась, а все-таки нос озяб…

Она поняла, поспешно вынула из муфты комочек платка,утерлась. Он поцеловал ее холодную щечку и потрепал по спине. Она снялашапочку, тряхнула волосами и, стоя, стала стягивать с ноги ботик. Ботик неподдавался, она, сделав усилие, чуть не упала, схватилась за его плечо и звонкозасмеялась:

– Ой, чуть не полетела!

Он снял пальтецо с ее черного платьица, пахнущего материей итеплым телом, легонько толкнул ее в номер, к дивану:

– Сядь, и давай ногу.

– Да нет, я сама…

– Сядь, тебе говорят.

Она села и протянула правую ногу. Он встал на одно колено,ногу положил на другое, она стыдливо одернула подол на черный чулок:

– Вот какой вы, ей-богу! Они, правда, у меня страсть тесные…

– Молчи.

И, быстро стащив ботики один за другим вместе с туфлями,откинул подол с ноги, крепко поцеловал в голое тело выше колена и встал скрасным лицом:

– Ну, скорей! Не могу…

– Что не можете? – спросила она, стоя на ковремаленькими ногами в одних чулках, трогательно уменьшившись в росте.

– Совсем дурочка! Ждать не могу, поняла?

– Раздеваться?

– Нет, одеваться!

И, отвернувшись, подошел к окну и торопливо закурил. Задвойными стеклами, снизу замерзшими, бледно светили в месячном свете фонари,слышно было, как, гремя, неслись мимо, вверх по Тверской, бубенцы на«голубках»… Через минуту она окликнула его:

– Я уж лежу.

Он потушил свет и, как попало раздевшись, торопливо лег кней под одеяло. Она, вся дрожа, прижалась к нему и зашептала с мелким,счастливым смехом:

– Только за-ради бога не дуйте мне в шею, на весь домзакричу, страсть боюсь щекотки…

С час после того она крепко спала. Лежа рядом с ней, онглядел в полутьму, смешанную с мутным светом с улицы, думая с неразрешающимсянедоумением: как же это может быть, что она под утро куда-то уйдет? Куда? Живетс какими-то стервами над какой-нибудь прачечной, каждый вечер выходит с нимикак на службу, чтобы заработать под каким-нибудь скотом два целковых, – икакая детская беспечность, простосердечная идиотичность! Я, мне кажется, тоже«на весь дом закричу» от жалости, когда она завтра соберется уходить…

– Поля, – сказал он, садясь и трогая ее за голое плечо.

Она испуганно очнулась:

– Ох, батюшки! Извините, пожалуйста, совсем нечаяннозаснула… Я сичас, сичас…

– Что сейчас?

– Сичас встану, оденусь…

– Да нет, давай ужинать. Никуда я тебя не пущу до утра.

– Что вы, что вы! А полиция?

– Глупости. А мадера у меня ничуть не хуже портвейна твоегошулера.

– Что ж вы мне все попрекаете им?

Он внезапно зажег свет, резко ударивший ей в глаза, онасунула голову в подушку. Он сдернул с нее одеяло, стал целовать в затылок, онарадостно забила ногами:

– Ой, не щекотите!

Он принес с подоконника бумажный мешочек с яблоками ибутылку крымской мадеры, взял с умывальника два стакана, сел опять на постель исказал: