Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим. Книга 2 - Чарльз Диккенс Страница 43

– Приношу вам смиренную благодарность, сэр, – сказала миссис Хип в ответ на мой вопрос о ее Здоровье. – Не очень-то хорошо. Похвастать нечем. Если бы я увидела, что мой Урия занимает хорошее положение, чего мне еще желать? Как вы нашли моего Урию, сэр, какой у него вид?

По моему мнению, вид у него был, как всегда, гнусный, и я сказал, что никакой перемены в нем не заметил.

– О! Не заметили никакой перемены? Разрешите мне смиренно с вами не согласиться. Разве вы не заметили, какой он худой?

– Не больше, чем раньше, – ответил я.

– Да что вы! Это потому, что вы не глядите на него глазами матери, – сказала миссис Хип.

Глаза матери, с какой бы любовью они ни смотрели на него, были недобрые глаза, когда они взирали на все остальное человечество и встретились с моими; и я подумал, что она с сыном действительно очень любили друг друга. Она перевела взгляд с меня на Агнес.

– А вы тоже, мисс Уикфилд, не замечаете, какой у него утомленный и изнуренный вид? – спросила миссис Хип.

– Нет. Вы напрасно так беспокоитесь. У него прекрасный вид, – ответила Агнес, спокойно занимаясь своим рукоделием.

Миссис Хип громко засопела и принялась за свое вязанье.

Она не вставала и не покидала нас ни на минуту. Я приехал днем, часа за три-четыре до обеда, но она все сидела и сидела, орудуя своими вязальными спицами с такой же монотонностью, с какой сыплются песчинки в песочных часах. Она сидела по одну сторону камина, я сидел за бюро перед камином, а по другую его сторону, неподалеку от меня, сидела Агнес. Всякий раз, когда, размышляя над письмом, я отрывал от него взгляд, передо мной было задумчивое лицо Агнес, и это ангельское лицо, от которого словно исходило какое-то сияние, укрепляло мое мужество; но в то же время я чувствовал, как другой, недобрый взгляд скользит по мне, переходит на нее, снова останавливается на мне и украдкой опускается на вязанье. Не знаю, что это было за вязанье, ибо ничего в этом искусстве не понимаю, но напоминало оно сеть, а миссис Хип, работая костяными спицами, походила при свете камина на злую волшебницу, пока еще подчинявшуюся лучезарному доброму существу, сидящему напротив, но всегда готовую в подходящий момент набросить на кого-нибудь свою сеть.

За обедом она продолжала за нами следить тем же недреманным оком. После обеда ее заменил сын, и когда мы остались втроем, мистер Уикфилд, он и я, – он продолжал украдкой наблюдать за мной и корчился так, что не было сил терпеть. В гостиной мать снова вязала и снова за нами следила. Пока Агнес играла и пела, она сидела около фортепьяно. Разок она попросила Агнес сыграть и спеть какую-то балладу, которой, по ее словам, так восхищается ее Урия (он зевал, развалившись в кресле), а в паузах поглядывала на него и сообщала Агнес, что он в полном восторге от музыки. О чем бы она ни заговаривала, почти всегда, – вернее просто всегда, без единого исключения, – она упоминала о нем. Было очевидно, что она получила такое предписание.

Это продолжалось до тех пор, пока все не пошли спать. Мне было так неприятно видеть мать и сына, которые, словно две отвратительные летучие мыши, распростерли над домом свои крылья, бросая на него мрачную тень, что я предпочел бы даже сидеть внизу, несмотря на вязанье и все прочее, чем идти спать. Я почти не спал. На следующий день снова начались вязанье и слежка, и так продолжалось до вечера.

Нельзя было улучить и десяти минут, чтобы поговорить с Агнес. Кое-как мне удалось только показать ей письмо. Я предложил ей прогуляться, но миссис Хип настойчиво повторяла, что чувствует себя плохо, и Агнес, из жалости, осталась дома, чтобы ее не покидать. Под вечер я вышел из дому один, размышляя о том, как следует поступить и вправе ли я дольше скрывать от Агнес то, что говорил мне в Лондоне Урия Хип; ибо это снова начало меня сильно тревожить.

Не успел я выйти из города на Рэмсгетскую дорогу, где можно было прекрасно прогуляться, как вдруг в сгущавшихся сумерках кто-то, шедший позади, окликнул меня. Показалась неуклюжая фигура в узком пальто, ошибиться было нельзя. Я остановился, и Урия Хип подошел ко мне.

– Что вам угодно? – спросил я.

– Как вы быстро ходите! – сказал он. – У меня ноги длинные, но вы им задали работу!

– Куда вы направляетесь? – осведомился я.

– Пойду с вами, мистер Копперфилд, если вы мне разрешите прогуляться со старым знакомым.

И он дернулся всем телом так, что это можно было истолковать не то как желание умилостивить меня, не то как насмешку; затем он зашагал рядом со мной.

– Урия! – помолчав, сказал я, стараясь говорить как можно вежливее.

– Да, мистер Копперфилд?

– Сказать вам правду – только прошу вас не обижаться, – я вышел погулять один, потому что слишком долго был на людях.

Он искоса взглянул на меня и спросил с отвратительной гримасой:

– Вы подразумеваете мою мать?

– Вот именно, – сказал я.

– А! Но ведь вам известно, мы люди маленькие и смиренные, и мы помним об этом и должны заботиться, чтобы нас не приперли к стене люди, не столь смиренные. В любви все хитрости хороши, сэр.

Обеими огромными руками он нежно погладил свой подбородок и издал короткий смешок. (Ни одно человеческое существо, мне кажется, не могло так походить на злого павиана.)

– Ведь вы, мистер Копперфилд, – продолжал он, выражая этим жестом одобрение своей осмотрительности и кивая головой в мою сторону, – весьма опасный соперник. И всегда им были, вы сами знаете.

– Так, значит, вы из-за меня устраиваете слежку за мисс Уикфилд и делаете ее жизнь в родном доме невыносимой? – спросил я.

– Что вы! Мистер Копперфилд! Какие жестокие слова! – воскликнул он.

– Можете выразить мою мысль любыми словами, какие вам нравятся. Но вы прекрасно понимаете, Урия, что я хочу сказать, – заявил я.

– О нет! Вы сами должны выразить свою мысль. Мне это не под силу. Нет, нет!

– Так вы думаете, что я смотрю на мисс Уикфилд не только как на любимую сестру? – спросил я, стараясь ради Агнес говорить как можно более сдержанно и спокойно.

– Прошу заметить, мистер Копперфилд, я не обязан отвечать на этот вопрос. Может быть, да, а может быть, нет, – ответил он.

Никогда мне не приходилось видеть такой гнусной, хитрой физиономии и таких глаз, лишенных даже намека на ресницы.

– Продолжайте! – сказал я. – Ради мисс Уикфилд…

– О моя Агнес! – перебил он, отвратительно изогнув костлявую спину. – Будьте добры, мистер Копперфилд, называйте ее «Агнес»!

– Ради Агнес Уикфилд… да благословит ее бог…

– Благодарю вас, мистер Копперфилд, за это пожелание! – снова перебил он.

– Я скажу вам то, что при любых других обстоятельствах я не стал бы вам говорить… Как не стал бы говорить… Джеку Кетчу. [15]