Игра в классики - Хулио Кортасар Страница 4

Третья бессонная сигарета Орасио Оливейры, который курил сидя на кровати, догорела; один или два раза он легко провел рукой по волосам Маги, которая спала рядом с ним. Было раннее утро понедельника, воскресный вечер и ночь они провели читая, слушая пластинки и по очереди разогревая кофе или заваривая мате. ^[44] К концу квартета Гайдна ^[45] Мага уснула, а Оливейра, которому надоело слушать музыку, выключил проигрыватель, не вставая с кровати; пластинка прокрутилась еще несколько раз, но из граммофона уже не вылетел ни один звук. Неизвестно почему, эта бессмысленная инерция напомнила ему бесполезные на первый взгляд движения, свойственные некоторым видам насекомых, а иногда детям. Ему не спалось, он курил у открытого окна, глядя на окошко мансарды, где иногда появлялся скрипач, который допоздна пилил свою скрипку. Было нежарко, но Мага согревала ему ногу и правый бок; он немного отодвинулся, подумав, что ночь предстоит долгая.

Ему было хорошо, как бывало всегда, когда им с Магой удавалось до конца довести свидание, не поссорившись и не поругавшись. Его мало интересовало письмо брата, толстого адвоката из Росарио, ^[46] который извел четыре листа почтовой бумаги, чтобы напомнить Оливейре о том, что тот пренебрегает своими семейными и гражданскими обязанностями. Письмо доставило Оливейре подлинное наслаждение, и он прикрепил его скотчем к стене, чтобы друзья тоже смогли разделить с ним удовольствие. Единственно важным в письме было подтверждение о денежном переводе через черный рынок, которое его брат деликатно называл «финансовым подтверждением». Оливейра подумал, что теперь он сможет купить кое-какие книги, которые ему хотелось прочитать, и дать три тысячи франков Маге, пусть потратит их, как ей заблагорассудится, — скажем, купит плюшевого слона почти в натуральную величину, чтобы поразить Рокамадура. Утром нужно будет зайти к старику Трую и забрать письма из Латинской Америки. Выходить из дома, что-то делать, что-то забрать — все это не способствует нормальному сну. Забирать — ну и выражение. Делать. Делать что-то, делать добро, делать пись-пись, делать время, чередовать разные действия, будто тасуешь колоду карт. Но за каждым из этих действий кроется протест, потому что любое «делать» означает выйти и пойти куда-то, передвинуть что-то с одного места на другое, войти именно в этот дом, вместо того чтобы войти или не войти в соседний, то есть любое действие предполагает первоначальную недостаточность, что-то еще не сделанное, но что может быть сделано, подразумеваемый протест против ряда очевидных незавершенностей, против убывания или недостаточного количества чего-то, что уже есть. Полагать, что действие может наполнить до краев или что сумма действий может реально соответствовать жизни, достойной так называться, — иллюзии моралистов. Надо чаще отказываться от действия, потому что отказ — это и есть протест в чистом виде, а не его маска. Оливейра закурил еще одну сигарету, и это незначительное действие вызвало у него ироническую улыбку, — как бы то ни было, но ему пришлось совершить это действие. Поверхностный анализ был не в его духе, это почти всегда чревато отвлеченностью и игрой словами. Единственное, что было определенно, — это тяжесть в желудке и почти физическое ощущение, что все идет не так, как надо, и почти никогда и не шло как надо. Пожалуй, он бы не стал называть это проблемой, просто он давно уже отказался участвовать в коллективной лжи и отверг ожесточение одиночества, от которого спасаются изучением радиоактивных изотопов или анализом деятельности президента Бартоломе Митре. ^[47] Если он что и выбрал еще с юности, так это не самоутверждаться за счет быстрого и жадного накопления «культуры», излюбленный прием среднего класса Аргентины, применяющийся для того, чтобы занять свое место в реальной жизни страны или еще где-то и считать, что ты защищен от пустоты, которая тебя окружает. Возможно, благодаря именно такой системе самооценок, как говорил его друг Травелер, ему удалось избежать вступления в орден фарисеев (куда входили многие из его друзей, в основном по доброй воле, возможно и такое, имеются примеры), где серьезных проблем избегали благодаря принадлежности к любому ордену, чья деятельность соответствовала понятию о якобы высших слоях аргентинского общества. Кроме того, ему казалось неверным и слишком простым путать такие исторические проблемы, как, например, бытие аргентинцев или эскимосов, с проблемами действия или отказа от него. Он достаточно пожил на свете и начинал догадываться о том, что другие уже зарубили себе на носу и что от него довольно часто ускользало: влияние субъективного на восприятие объективного. Мага была одной из немногих, кто никогда не забывал, что лицо человека всегда влияет на его отношение к коммунизму или к крито-микенской культуре, ^[48] а по форме рук можно понять, что думает их хозяин о Гирландайо или о Достоевском. И потому Оливейра склонялся к тому, чтобы признать: его группа крови, его детство, которое прошло в окружении могущественных дядюшек и тетушек, его мучительные любовные увлечения в отрочестве и склонность к астении могли стать главными факторами в процессе формирования его мировоззрения. Он принадлежал к среднему классу, был родом из Буэнос-Айреса, ходил в государственный колледж, а такие вещи бесследно не проходят. Плохо было то, что он боялся ограниченности своего кругозора и в конце концов стал взвешивать и придавать слишком большое значение каждому «да» и «нет», глядя на чаши весов, как бы находясь ровно между ними. В Париже для него всюду был Буэнос-Айрес, и наоборот; как бы жестоко он ни страдал от любви, он чтил и потерю, и забвение. Позиция порочно-удобная, даже простая, коль скоро это превратилось в рефлекс и стало делом техники; ужасное прозрение паралитика, слепота абсолютно тупого атлета. Он шел по жизни неторопливым шагом философа и клошара, ^[49] все чаще укрощая свои жизненные порывы, повинуясь инстинкту самосохранения и работе сознания, когда тщательно обходишь правду стороной, чтобы не дать себя обмануть. Личностное бездействие, умеренное душевное равновесие, пристальное рассеяние. Для Оливейры важно было без потрясения выдержать устроенный Тупак Амару ^[50] дележ земель, не впадая в жалкий эгоцентризм (креолоцентризм, провинциалоцентризм, культуроцентризм, фольклороцентризм), проявления которого он ежедневно наблюдал вокруг, причем в самых разных формах. Когда ему было десять лет, однажды вечером, в обществе тетушек и дядюшек, авторитетно излагавших в тени райских кущ историко-политические сентенции, он впервые робко продемонстрировал свою реакцию на испано-итало-аргентинское «Я же вам говорю!», сопровождаемое крепким ударом кулака по столу в качестве сердитого подтверждения. Glieco dico io! ^[51] Я же вам говорю, черт побери! «Это „я“, — все думал Оливейра, — какова его доказательная ценность? „Я“ взрослых, какое всезнайство стояло за этим местоимением?» В пятнадцать лет он открыл для себя «Я знаю только то, что ничего не знаю»; ^[52] ему казалось, эти слова содержали еще что-то, словно разъедающий яд цикуты, он не противопоставлял себя людям в такой форме, «я же вам говорю». Позднее он имел удовольствие убедиться, что и на самом высоком уровне культуры, под влиянием авторитета и значительности, а также доверия, которое вызывают ум и начитанность, тоже возникают свои «я же вам говорю», тонко скрытые, а порой незаметные даже для того, кто это говорит: на этом уровне чаще бывает «я всегда полагал», «если я в чем-то уверен», «очевидно, что», причем почти никогда не компенсируемое для беспристрастной оценки противоположной точки зрения. Словно в каждом человеке сидит что-то, что не позволяет ему продвинуться по пути терпимости, разумного сомнения, колебаний чувств. В определенной точке возникает мозоль, склероз, дефиниции: черное или белое, радикал или консерватор, гомосексуальный или гетеросексуальный, образное или абстрактное, «Сан-Лоренсо» или «Бока Юниорс», ^[53] мясо или овощи, коммерция или поэзия. И правильно, потому что нельзя полагаться на людей вроде Оливейры; письмо брата как раз и есть признак такого отторжения.