Тихий американец - Грэм Грин Страница 4

– Вижу, – сказал он.

– Не думаете же вы, что я убил его из ревности? Или что убила его она?. Из-за чего?. Ведь он собирался на ней жениться.

– Понятно.

– Где вы его нашли?

– В воде, под мостом в Дакоу.

«Вье мулен» стоит возле этого моста. Мост охраняют вооруженные полицейские, а ресторан защищен от гранат железной сеткой. Ночью ходить по мосту небезопасно, потому что с наступлением темноты та сторона реки находится в руках вьетминцев [7]. Значит, я обедал метрах в пятидесяти от его трупа.

– Беда в том, – сказал я, – что он вмешивался не в свое дело.

– Говоря начистоту, – сказал Виго, – я не очень-то огорчен. Он натворил немало бед.

– Спаси нас боже от праведных и не ведающих, что творят.

– Праведных?

– Да. В своем роде. Вы ведь католик. Его праведность до вас не доходит. К тому же он был одним из этих чертовых янки.

– Вы не откажетесь его опознать? Простите, это не слишком приятно, но такой уж у нас порядок.

Я не стал его спрашивать, почему бы ему не попросить об этом кого-нибудь из американской миссии, потому что понимал, в чем дело. В наш холодный деловой век французские методы кажутся слегка старомодными: а там еще верят в совесть, в сознание вины, в то, что преступника надо свести с жертвой, – он может дрогнуть и себя выдать. Я снова уверял себя, что ни в чем не виноват, пока мы спускались по каменным ступеням в подвал, где жужжала холодильная установка.

Они вытащили его оттуда, словно поднос с кубиками льда, и я взглянул на него. Раны подмерзли и не очень выделялись. Я сказал:

– Видите, они и не думают отверзаться в моем присутствии.

– Comment? [8]

– Разве вы не задавались такой целью? Испытать меня. Но вы его слишком заморозили. В средние века у них не было таких мощных холодильников.

– Вы его узнаете?

– О, да.

Здесь он казался совсем уж не на своем месте, еще больше, чем живой; лучше бы он сидел дома. Я видел его на снимках в семейном альбоме: верхом, на ранчо для туристов; на пляже Лонг-Айленда; у одного из своих товарищей в квартире на двадцать третьем этаже. Он был как рыба в воде среди небоскребов, скоростных лифтов, мороженого и сухих коктейлей, молока за обедом и бутербродов с курятиной.

– Он умер не от этого, – сказал Виго, показывая рану на груди. – Его утопили в тине. В легких у него нашли тину.

– Вы работаете очень оперативно.

– В этом климате иначе нельзя.

Они втолкнули носилки обратно и захлопнули дверцу. Резиновая прокладка амортизировала удар.

– Вы ничем не можете нам помочь? – спросил Виго.

– Ничем.

Мы пошли домой пешком, – мне не к чему было больше заботиться о моем достоинстве. Смерть убивает тщеславие, она лишает тщеславия даже рогоносца, который боится показать, как ему больно. Фуонг все еще ничего не понимала, а у меня не хватало умения объяснить ей исподволь и деликатно. Я ведь корреспондент и привык мыслить газетными заголовками: «Убийство американского агента в Сайгоне». Газетчиков не учат, как смягчать дурные вести, а мне и сейчас приходилось думать о моей газете. Я попросил Фуонг:

– Зайдем на минутку на телеграф, ты не возражаешь?

Я заставил ее подождать на улице, отправил телеграмму и вернулся к ней. Посылка телеграммы была пустым жестом: я отлично знал, что французские корреспонденты уже обо всем оповещены, и даже если Виго вел честную игру (что тоже было возможно), цензура все равно задержит мою телеграмму, пока французы не пошлют своих. Моя газета узнает эту новость из парижских источников. Правда, Пайл не был такой уж крупной фигурой. Не мог же я написать правду о его пребывании здесь или хотя бы о том, что, прежде чем умереть, он стал виновником не менее пятидесяти смертей. Ведь это нанесло бы вред англо-американским отношениям и расстроило бы посланника. Тот очень высоко ценил Пайла, недаром Пайл получил отличный аттестат по одному из тех невероятных предметов, которые почему-то изучают американцы: искусство информации, театроведение, а может, даже дальневосточный вопрос (ведь Пайл прочел такую уйму книг).

– Где Пайл? – спросила Фуонг. – Него они хотели?

– Пойдем домой.

– А Пайл придет?

– Он так же может прийти туда, как и в любое другое место.

Старухи все еще сплетничали в холодке на площадке. Когда я открыл дверь в свою комнату, я сразу же заметил, что в ней был обыск: она была прибрана куда более тщательно, чем обычно.

– Хочешь еще одну трубку? – спросила Фуонг.

– Да.

Я снял галстук и ботинки; антракт окончился: ночь шла своим чередом. Фуонг, прикорнув на краю постели, зажгла лампу. «Мое дитя, сестра моя» с кожей янтарного цвета. Sa douce langue natale [9].

– Фуонг, – окликнул я ее. Она разминала шарик опиума. – Il est mort [10], Фуонг.

Держа иглу, она поглядела на меня нахмурившись, как ребенок, который хочет понять, что ему сказали.

– Tu dis? [11]

– Pyle est mort. Assassine [12].

Она положила иглу, откинулась назад на корточках и поглядела на меня. Не было ни слез, ни сцен, она просто задумалась, – это были глубокие и очень личные мысли человека, которому придется изменить всю свою жизнь.

– Тебе, пожалуй, сегодня лучше остаться здесь, – сказал я.

Она кивнула и, взяв иглу, снова стала подогревать мастику. В эту ночь я проснулся от короткого глубокого сна, который дает опиум, – спишь десять минут, а кажется, будто отдыхал всю ночь, – и заметил, что рука моя лежит там, где она всегда лежала ночью: на ее бедре. Она спала, и я едва различал ее дыхание. Снова, после долгих месяцев, я не был один. Но вдруг я вспомнил полицию, Виго в зеленом козырьке, тихие пустынные коридоры миссии, мягкую, гладкую кожу у себя под рукой и рассердился: неужели один только я жалею о Пайле?