Дочь Евы - Оноре де Бальзак Страница 4

Сгибаясь под бременем страданий, слишком тяжких для ее души, графиня де Ванденес, все еще наивная после шести лет замужества, лежала на козетке, уронив голову на спинку, скорчившись, подогнув ноги под себя. Она примчалась к сестре из Итальянской оперы, только показавшись там, и в косах у нее еще оставалось немного цветов, остальные валялись на ковре вместе с перчатками, шубкою, крытой шелком, муфтою и капором. Слезы, сверкавшие среди алмазов на ее белой груди и застывшие в глазах, сопровождали странную исповедь. Посреди такой роскоши — не ужас ли это? Наполеон сказал правду: ничто в этом мире не бывает похищено, за все приходится платить. У Анжелики не хватало мужества говорить.

— Бедная моя голубка, — сказала Эжени, — какое же у тебя ложное представление о моей жизни с мужем, если ты решила искать помощи у меня!

При этих словах, вырванных из сердца жены банкира тою бурей, которую внесла в него графиня де Ванденес (так таяние снегов вырывает самые тяжелые камни из русла потоков), Анжелика устремила на сестру растерянный и неподвижный взгляд; пламя ужаса осушило ее слезы.

— Неужели ты тоже несчастна, мой ангел? — вполголоса спросила она.

— Мои муки не уймут твоих страданий.

— Расскажи же мне о них, дорогая. Я еще не настолько очерствела, чтобы не выслушать тебя! Мы, значит, снова страдаем вместе, как в юности?

— Мы страдаем порознь, — ответила грустно Эжени. — Мы принадлежим к двум враждующим слоям общества. Я бываю в Тюильри, где ты уже не бываешь. Наши мужья — люди противоположных партий. Я жена честолюбивого банкира, дурного человека, сокровище мое! А твой муж — добрый, великодушный, благородный человек.

— О, не надо упреков, — сказала графиня. — Упрекать меня была бы вправе только та женщина, которая, познав тоску бесцветного и тусклого существования, попала бы в рай любви, постигла счастье сознавать, что вся ее жизнь принадлежит другому, делила бы с поэтом беспредельные волнения его души и жила двойною жизнью, вместе с ним парила в воздушных пространствах и вращалась в мире честолюбцев, страдала его страданиями, возносилась на крыльях его безмерных наслаждений, находила широкую арену для своего развития и в то же время была спокойна, холодна, безмятежна перед внимательными взглядами света. Да, дорогая, часто приходится сдерживать целый океан в своем сердце, сидя дома, перед камином, на козетке, как мы сидим теперь с тобою. И все же какое счастье быть во власти огромного увлечения, когда от него словно умножаются и натягиваются все струны сердца; ни к чему не быть безучастной, чувствовать, что жизнь твоя зависит от какой-нибудь прогулки, когда в толпе увидишь горящий взгляд, от которого померкнет солнце; волноваться из-за опоздания, быть готовой убить докучливого человека, похищающего одно из тех драгоценных мгновений, когда счастье трепещет в каждой жилке! Как упоительно — наконец-то жить! Ах, дорогая, — жить, когда столько женщин на коленях молят о радостях, от них ускользающих! Подумай, дитя мое, ведь переживать эти поэмы можно только в молодости! Через несколько лет придет зима, холод. О, если бы ты владела этими живыми сокровищами сердца и тебе грозило утратить их…

Госпожа дю Тийе в испуге закрыла лицо руками, внимая этой страстной тираде.

— У меня и в мыслях не было в чем-нибудь упрекнуть тебя, дорогая, — сказала она наконец, видя, что лицо ее сестры залито горючими слезами. — Ты только что в один миг зажгла в моей душе такой пожар, какого еще не гасили мои слезы. Да, жизнь, какую я веду, могла бы оправдать любовь, только что тобою описанную, если бы она расцвела и в моем сердце. Позволь мне думать, что, встречаясь чаще, мы не дошли бы до положения, в каком находимся теперь. Да, Мари, зная мои страдания, ты бы ценила свое благополучие, а в меня вдохнула бы мужество для сопротивления, и я была бы счастлива. Твоя беда — несчастный случай, и ей поможет случай счастливый, между тем как моему горю нет конца. В глазах моего мужа я — олицетворение его роскоши, вывеска для его честолюбия, одна из утех его удовлетворенного тщеславия. Нет у него ко мне ни подлинной привязанности, ни доверия. Фердинанд сух и холоден, как этот мрамор, — и она постучала по плите камина. — Он остерегается меня. О чем бы я ни попросила для себя, меня заранее ждет отказ. Но если это повод щегольнуть, почваниться богатством, то я даже не успеваю высказать желание: он украшает мои комнаты, тратит огромные суммы на мой стол. У меня отменная прислуга, лучшие ложи в театре, изысканная обстановка Ради своего тщеславия он ничего не жалеет, он сотов обшить дорогими кружевами пеленки своих детей, но не станет слушать их криков, не поймет их нужд. Понимаешь ли ты меня? Я осыпана алмазами на приемах во дворце, увешана самыми дорогими побрякушками, когда делаю визиты, — и не могу распорядиться ни одним грошом. Да, жена банкира дю Тийе, вероятно, возбуждающая зависть, с виду купается в золоте, а у нее нет для себя ста франков. Не заботясь о своих детях, отец еще меньше заботится об их матери. Ах, он очень грубо дал мне понять, что заплатил за меня и что мое личное состояние, которым я не располагаю, вырвано у него. Быть может, я даже попыталась бы пленить его, — только ради того, чтобы подчинить его себе; но я наталкиваюсь на постороннее влияние, на влияние одной женщины, вдовы нотариуса. Ей минуло пятьдесят лет, но она еще сохранила прежние притязания и властвует над ним Я чувствую, что освобожусь только после ее смерти. Здесь моя жизнь подчинена регламенту, как жизнь королевы: к завтраку и к обеду меня приглашает звонок, как гостей в твоем поместье. Я выезжаю в точно определенное время для прогулки по Булонскому лесу. Меня всегда сопровождают двое слуг в парадных ливреях, и возвращаться я должна всегда в один и тот же час. Не я распоряжаюсь, а мною распоряжаются. На балу или в театре лакей докладывает мне: «Карета подана», — и мне приходится уезжать, часто в разгар веселья. Фердинанда рассердило бы отступление от этикета, установленного для его жены, а я его боюсь. Посреди этой проклятой роскоши я начинаю тосковать по прошлому и считать, что наша мать была хорошей матерью: она по крайней мере оставляла нас в покое по ночам, и я могла болтать с тобою. Я жила подле создания, любившего меня и страдавшего со мною, между тем как здесь, в этом великолепном доме, я себя чувствую, как в пустыне.

Внимая этой горестной исповеди, графиня, в свою очередь, взяла руку сестры и плача поцеловала ее.

— Как я могу помочь тебе? — шепотом сказала Эжени. — Если бы он застал нас тут, в нем проснулась бы подозрительность, он пожелал бы узнать, о чем ты рассказывала мне целый час, мне пришлось бы лгать ему, а трудно лгать такому хитрому и коварному человеку: и мигом поймал бы меня. Но оставим мои невзгоды и подумаем о тебе. Нужно достать сорок тысяч франков, моя дорогая. Это безделица для Фердинанда, ведь он ворочает миллионами вместе с другим крупным банкиром, бароном Нусингеном. Я иногда сижу с ними за обеденным столом, слушаю, что они говорят, и меня бросает в дрожь. Фердинанд знает, что я умею молчать, и они беседуют в моем присутствии, не стесняясь. И вот, уверяю тебя, убийства на большой дороге представляются мне добрыми делами по сравнению с некоторыми финансовыми комбинациями. Нусингену и моему мужу так же безразлична судьба разоряемых ими людей, как мне вся эта роскошь. Часто мне приходится принимать бедных простаков, которым накануне при мне был вынесен приговор; они бросаются в аферы, где им предстоит потерять все состояние. Мне хочется, как Леонарде в пещере разбойников, крикнуть им: «Берегитесь!» Но что станется со мною? И я молчу. Этот пышный особняк — разбойничий притон. Между тем дю Тийе и Нусинген пачками бросают тысячефранковые билеты на свои прихоти. Фердинанд покупает в Тийе усадьбу, где стоял старый замок, и собирается его восстановить, присоединив к нему лес и обширные земли. Он уверяет, что сын его будет графом и что в третьем поколении это будет знатный род. Нусишену надоел его особняк на улице Сен-Лазар, и он строит дворец. Его жена — моя приятельница… Ax! — воскликнула вдруг Эжени. — она может нам быть полезна; со своим мужем она ведет себя смело, своим имуществом распоряжается сама — она спасет тебя.