Две зимы и три лета - Федор Абрамов Страница 39

— А чего спрашивать? Вижу — на трактор пересел.

— Да, брат, все, — заговорил, загораясь, Егорша. — С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: «Не пущу. Другого шофера мне не надо». А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?

— А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе — не сидеть же тебе сложа руки.

— Чухлома! — с разочарованием сказал Егорша. — Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. — Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. — Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?

С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи — к морозам.

— Куда пойдем? — спросил Егорша. — В клуб?

— Какой теперь клуб. Все в лесу. Одна Райка в деревне.

Егорша посмотрел на дом Федора Капитоновича — на кухне свет.

— А знаешь что? Давай выманим Раечку. Продавцом работает — неужели на бутылку не разорится?

— Ну да! Буду я еще по домам собирать.

— Подумаешь, гордость! Хрен с тобой. Пошагали к Першину. Даве он меня звал.

— А меня не звал.

— Ну и что — со мной.

— Да за каким он дьяволом мне сдался? — рассердился Михаил. — И так каждый день глаза мозолит. Уж по мне — лучше дома кирпичи давить.

Егорша схватил его за рукав:

— Да погоди ты, кипяток! Друг еще называется. — Он выпустил рукав Михаила, сказал, помедлив: — А с Першиным, между протчим, советую не ссориться. Не забывай, кто его поставил.

— Ну и что?

— А то. Подрезов не таким, как ты, хребет ломает.

У Пачихиных — хозяин работал лесником — завыла Векша, единственная собачонка в деревне. Остальных порушили еще в войну.

— Музыка, — сказал Егорша. — Да, вот дыра собачья — некуда и сходить. — И вдруг воскликнул: — Порядок! Поехали на собеседование к дяде Евсе.

К Евсею Мошкину они заходили и раньше. Старик приветливый — забавно послушать. А то, что он религией чокнутый, так ведь они не старухи — мозги на месте.

Марфы, на их счастье, дома не было — ушла с ушатами в Водяны.

— Проходите, проходите вперед, — сказал Евсей, указывая на боковую лавку. — Только уж уговор, ребята: у меня не курить. Ладно? А я сейчас.

Он быстро загреб в кучу щепу и стружку — строгал доски, — снял керосинку с матицы, поставил на стол, подсел к ним. Крепкий, медноволосый — жаром налит.

Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки — кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает — только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: «День-то какой сегодня баской! Заслужили люди». И так всю поленницу в заулке — а ее у него костры — перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.

И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?

— Ну что, ребята? — сказал Евсей. — Чем вас угощать? Может, самовар согреть?

Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:

— Воды на свете много — всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками: неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. — Он встал, пошел в задоски.

Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!

На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.

— Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.

— Нам не на мясо, — ввернул Егорша. — Можно и ниже средней упитанности.

Себе Евсей налил в граненую стопку — тоже старинного подела, а им — в толстые стаканы.

— Ну, будем здоровы. — Перекрестился, выпил, закусывать не стал — только ладонь приложил к губам.

— А у тебя это ловко, дядя Евся, — сказал Егорша. — Есть тренировочка.

— Вино надвое разделено, — уклончиво ответил Евсей. — Умному на веселье, глупому на вред.

— А старухи ничего? — продолжал задирать Егорша. — За штаны не берут? В разрезе религии?

— Не пытайте меня, ребятушки. Поздно меня переделывать. Я с малых лет ногами в земле, глазами в небе…

— Это как? — спросил Егорша.

— А, стало быть, так — духовной веры жажду.

— Ха, — ухмыльнулся Егорша. — Опеум.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю.

— Ничего ты не знаешь. Ни я ничего не знаю, ни ты ничего не знаешь. Много ли птичка из моря выпьет? Прилетит, раз-раз клювиком, а море все такое же. Так и человек насчет знаньев.

— Смотря какой человек. Я, например…

Евсей быстро перебил Егоршу:

— А «я»-то последняя буква в азбуке. А почто? Скажи, коли все знаешь.

Михаилу все это было знакомо. Третий раз они с Егоршей заходили к Евсею, и третий раз Егорша задирает старика. Он недовольно крякнул.

— Ладно, хватит, — сказал Евсей. — Пущай ты все знаешь. Ты вот лучше скажи — у начальства близко, все ходы-выходы знаешь: хлопотать мне насчет пензии?

Егорша откинулся назад:

— Тебе? Пензия? А за что?

— Да ведь годы-то мои на семой десяток покатились. Сколько я еще топором намашу. Вишь, рука-то… — Евсей поставил на стол правую руку, согнутую в пальцах. Пальцы вздрагивали.

— Нет, — сказал Егорша. — Автобиография неподходяща. Поп.

— Да какой же я поп? Почто ты меня все попом-то обзываешь? Ежели я со старушонками помолюсь вместях, утешу какую ласковым словом, дак разве я поп? Попы-то все грамотные, службой кормятся… А я чем? Не тем же разве топором, что люди? Ну-ко, спроси у старух: взял ли я хоть у одной копейку?

Егоршу это не убедило. Он сказал, что не важно, как называть, поп или не поп, а факт остается фактом: антисоветский элемент.

Тут уж не выдержал Михаил. Какой же, к дьяволу, он, Евсей Тихонович, антисоветский элемент? Все-таки надо думать, что говоришь. А потом, добавил Михаил, возвращаясь к тому, из-за чего загорелся сыр-бор, может, Евсей Тихонович вовсе и не за себя хочет получить пенсию, а за детей? Так ведь, дядя Евся?

— Так-так, Миша, — живо закивал Евсей, — за детей. За Ганьку и Олешу. Два сына на войне головы сложили.