Темное дело - Оноре де Бальзак Страница 37

Ученый-криминалист задавался вопросом — какую цель мог преследовать тщательный обыск, произведенный в замке? Если бы имелась в виду месть, преступники могли бы прикончить Малена. Быть может, сенатор убит и похоронен? Похищение его, однако, говорило о намерении только лишить его общения с окружающими. А зачем это нужно было после того, как злоумышленники перерыли весь замок? Разумеется, было бы безумием предполагать, что похищение видного сановника Империи может долго оставаться тайной. Быстрая и неминуемая огласка такой неслыханной дерзости сводила на нет ее результаты.

На это Пигу возразил, что правосудие лишено возможности проникать решительно во все побуждения преступников. Во всяком уголовном деле и для судей, и для подсудимых всегда остается нечто неясное; в человеческой совести есть такие бездны, которые могут быть освещены лишь в случае признания самих виновных.

Гревен и Лешено одобрительно кивнули головой, но все их внимание было по-прежнему приковано к тайне, в которую они стремились проникнуть.

— А ведь император помиловал их, — заметил Пигу, обращаясь к Гревену и к г-же Марион, — он исключил их из списков эмигрантов, хотя они и принимали участие в недавнем заговоре против него!

Лешено немедля отправил весь отряд жандармов в сен-синьский лес и в долину; жандармского офицера Жиге должен был сопровождать судья, который, при таких обстоятельствах, становился, согласно Кодексу, чиновником вспомогательной судебной полиции: Лешено поручил ему собрать в сен-синьской общине все данные для следствия, при надобности подвергнуть людей допросу и, для скорости, тут же продиктовал и подписал ордер на арест Мишю, улики против которого казались неоспоримыми. После отъезда жандармов и судьи Лешено вновь занялся важным делом, а именно составлением ордеров на арест Симезов и д'Отсэров. Согласно Кодексу, эти документы должны были содержать в себе все обвинения, предъявляемые преступнику. Жиге и судья ехали в Сен-Синь так быстро, что по дороге встретили сен-синьских слуг, возвращавшихся из Труа. Люди эти были задержаны и отведены к мэру, где их подвергли допросу, и все они, не подозревая важности своих ответов, простодушно заявили, что да, накануне им разрешили отлучиться на весь день в город. На вопрос судьи все они ответили, что мадмуазель сама предложила им это развлечение, о котором они и не помышляли. Эти данные показались судье настолько важными, что он отправил фараона в Гондревиль с просьбой, чтобы г-н Лешено лично занялся арестом сен-синьских дворян, дабы действовать одновременно; сам же судья решил отправиться на ферму Мишю и захватить там предполагаемого главаря злоумышленников. Эти новые данные представлялись столь убедительными, что Лешено тотчас же поехал в Сен-Синь, поручив Гревену тщательно охранять следы, оставленные лошадьми в парке. Председатель присяжных знал, какое удовольствие он доставит жителям Труа, возбудив дело против бывших дворян, против врагов народа, ставших теперь врагами императора. В подобном настроении чиновник легко принимает простые предположения за неопровержимые доказательства. Едучи из Гондревиля в Сен-Синь в карете сенатора, Лешено, несомненно занявший бы высокий пост, если бы не связь, из-за которой он попал в немилость (ибо император стал рьяным блюстителем добродетели), все же думал о том, что слишком уж безрассудна дерзость молодых дворян и Мишю и что она плохо вяжется с незаурядным умом девицы де Сен-Синь. В глубине души он подозревал, что тут действовали какие-то другие причины, а не простое желание принудить сенатора уступить им Гондревиль. Всюду, даже в судейском сословии, существует нечто, что можно назвать профессиональной совестью. Именно такого рода совесть и вызвала колебания Лешено, ибо каждый стремится согласовать с ней свою любимую деятельность: ученые — науку, художники — искусство, судьи — правосудие. Поэтому в отношении подсудимых судьи, пожалуй, щепетильнее присяжных. Судья доверяет лишь законам разума, в то время как присяжный позволяет увлечь себя порывам чувств. Старшина присяжных задал самому себе несколько вопросов, правильный ответ на которые он надеялся получить при самом аресте преступников. Хотя весть о похищении Малена уже взбудоражила весь город Труа, в Арси еще в восемь часов вечера об этом никто не знал; обыватели мирно сидели за ужином, в то время как из города уже были вызваны жандармерия и судья; не знал об этом никто и в Сен-Сине, ибо замок и вся долина были снова оцеплены, но на этот раз уже не полицией, а представителями правосудия: если соглашение еще возможно с первою, то с последним оно зачастую уже немыслимо.

Лорансе достаточно было приказать Марте, Катрине и чете Дюрие никуда не отлучаться из замка и не выглядывать наружу, чтобы они в точности исполнили ее распоряжение. После каждой поездки в лес лошадей оставляли на дороге в старой канаве, возле пролома в стене, а отсюда Робер и Мишю, самые сильные из всего отряда, незаметно переносили мешки через брешь в подвал, расположенный под лестницей так называемой Барышниной башни. Вернувшись в замок в шестом часу вечера, четверо дворян и Мишю тотчас же принялись зарывать золото. Лоранса и д'Отсэры считали, что вход в подвал надо замуровать. За эту работу взялся Мишю, а помогать ему должен был Готар, который тут же побежал на ферму взять несколько мешков извести, оставшиеся после постройки дома, Марта же вернулась к себе, чтобы тайком выдать их Готару. Ферма, построенная для Мишю, стояла на холме, с которого он некогда увидел жандармов, а дорога туда шла оврагом. Мишю сильно проголодался и так спешил, что к половине восьмого все уже было кончено. Он быстрым шагом пошел домой, намереваясь предупредить Готара, чтобы тот не приносил последнего мешка извести, который, как сначала казалось, еще понадобится. Ферма была уже оцеплена: сен-синьский полевой сторож, судья, писарь и три жандарма, услышав шаги Мишю, попрятались, чтобы дать ему войти в дом.

Мишю встретил Готара, шедшего с мешком на плече, и издалека крикнул ему:

— Кончено, малыш! Тащи его назад и пообедай с нами.

Мишю, весь в поту, перепачканный известью, грязью и песком, весело вошел к себе в кухню, где Марта с матерью поджидала его, чтобы подать суп.

В ту минуту, когда Мишю открывал водопроводный кран, собираясь вымыть руки, вошел судья, а вслед за ним писарь и полевой сторож.

— Чем можем служить, господин Пигу? — спросил Мишю.

— Именем императора и закона я арестую вас! — провозгласил судья.

Тут появились три жандарма; они ввели Готара. При виде треуголок с галуном Марта и ее мать в ужасе переглянулись.

— Вот как? А за что? — спросил Мишю и, сев к столу, обратился к жене: — Подай мне, до смерти есть хочется.

— Сами знаете за что, — сказал судья и, предварительно показав Мишю ордер на арест, дал знак писарю, чтобы тот приступил к составлению протокола.

— Что ты разинул рот, Готар? Будешь обедать или нет? — спросил Мишю. — Пусть себе пишут на здоровье, что им вздумается.

— Вы признаете, что платье на вас испачкано и порвано? — спросил судья. — Вы не отрицаете также тех слов, которые сказали Готару сейчас во дворе?

Марта, пораженная хладнокровием мужа, подавала ему обед, а Мишю ел жадно, как очень проголодавшийся человек, и не отвечал судье; рот у него был набит, а совесть чиста. Зато у Готара от ужаса кусок не шел в горло.