Голубчик - Ромен Гари Страница 34

— Естественная среда всегда страдает ни за что — такова экология вещей.

— Это и есть аналогия, да?

Мы одевались, переговаривались не спеша, чтобы не слишком резко разрубить узел завязавшихся отношений, как будто все кончено и нечего сказать. Наконец я решился:

— Я давно хотел тебя спросить, но мы мало знали друг друга, а теперь… Переезжайте жить ко мне. А удава я сдам в зоопарк.

Она посерьезнела и покачала головой:

— Нет, Вы очень добры, но мне дорога свобода.

— Со мной вы останетесь свободной. Свобода — священное право.

— Нет, — упрямо повторила она и нахмурилась, — я хочу быть независимой. И потом, я люблю свою работу. Я помогаю людям, приношу им облегчение, я на своем месте. Здесь потруднее, чем в больнице. Сестра только сидит у постели больного, а не лежит с ним вместе. Я пошла сюда по зову сердца.

— Как это по-христиански.

— Вот уж нет, я выбрала профессию проститутки вовсе не из любви к Господу Богу.

Христианская благодетель здесь ни при чем. Просто мне это нравится. Я знаю себе цену, и я ее получаю. Многие ли стоящие женщины могут этим похвастаться? По большей части они делают то же самое, но бесплатно, расходуют себя даром, обесценивают любовь. Отдаются ни за грош, как будто ни гроша не стоят. Нет, я предпочитаю иначе.

— Но вы сможете и дальше здесь работать, я не принуждаю вас бросить свое дело. Супруги должны уважать друг друга. Я за свободу в браке.

— Право, вы очень добры, и все-таки нет. Мы можем встречаться здесь, приходите когда захотите, так гораздо удобнее. Зачем усложнять жизнь.

Она открыла дверь. Фиалки остались на туалетном столике, ладно, все равно увядать, к тому все идет.

— Не говорите ничего в управлении, так будет лучше, — сказала мадемуазель Дрейфус. — Хотя я не стыжусь, тамошняя работа куда постыднее этой. Ну, пока, заходите.

Я вышел. Попрощался с хозяйкой.

— Заглядывайте еще, — сказала она.

Я направился в кафе напротив, прошел прямо в туалет и заперся в кабинке, чтобы отдышаться и разложить все по полочкам. Я хотел отсидеться в четырех стенах и убедиться, что я это я. Прошло какое-то время, прежде чем мне удалось ослабить узел и дойти до дому.

Вошел в отличном самочувствии, присвистывая.

Природа требовала свое. Я был доволен и достал из ящика Блондину. Открыл пасть, чтобы заглотнуть ее, но едва прикоснулся к ней языком, как спохватился: ведь я не признаю законов природы. Приспособление, среда и прочая ерунда вроде священного права па собачью жизнь — нет, дудки! Есть хотелось зверски, мышь была уже на языке, оставалось только проглотить, но я не поддамся так легко этим паскудным законам. И я нашел в себе силы положить мокрую, как мышь, Блондину на место. Не хочу и не буду как люди.

Сон не шел, я то и дело вскакивал и бежал в ванную промывать зад, но это не помогало.

Голос природы урчал в животе, но я дотерпел до утра и отдал Блондину хозяйке «Рамзеса» — ей давно хотелось завести что-нибудь маленькое, тепленькое, живое, с нежными ушками — не все же думают только о жратве. Вернувшись, нашел трех мышей, которых принесла мне мадам Нибельмесс, и не устоял: проглотил двух разом и, свернувшись клубком, завалился спать в углу.

* * *

Прошло несколько дней — не знаю точно, сколько, — и как-то утром я отнес Голубчика в зоопарк. Больше он мне не нужен, я отлично чувствовал себя в собственной шкуре. Он уполз с полнейшим безразличием и обвил дерево, как будто не видел разницы. Я же вернулся домой и подмыл зад. На минуту я поддался панике, мне показалось, что я не я и что я стал человеком. Смешные страхи: я им всегда и был. Просто воображение подчас играет с нами дурные шутки.

Часам к трем я ощутил прилив дружеских чувств и пошел в «Рамзес» проведать Блондину, но коробка стояла пустая. Одно из двух: или хозяйка ее пересадила, или уже слопала.

Пришел назад ни с чем. Меня трясло, мучил мысленный зуд во всем теле. Тогда я сел и насочинил кратких объявлений, факсов и телеграмм с оплаченным ответом, но отправлять не стал: мне ли не знать, как одинок удав в Большом Париже и как предвзято к нему относятся. Каждые десять минут я бегал в ванную и драил зад до блеска — не помогло и это.

В пять часов я понял, что дело плохо и надо найти другое решение, верное и без свойственных заблуждений, не идущее, однако, вразрез с моим непоколебимым антифашизмом. Тоска по чему-то отличному, подручному и безупречному была так сильна, что я сломя голову бросился на улицу Тривиа к часовщику с намерением завести ручные часы. Выбрал особь со светлым, приветливым циферблатом и парой тонких чутких стрелок. Часовщик рекомендовал мне другой, «более совершенный» экземпляр.

— Эти не нуждаются в заводе. Они кварцевые и будут идти сами целый год.

— Но мне, наоборот, нужные такие, которые во мне нуждаются и останавливаются, если я о них забываю. С личным контактом.

Как все люди, привыкшие жить по-человечески, он меня не понимал.

— Часы, которые без меня не обойдутся. Вот эти…

Я сжал часы в ладони. И почему-то вспомнил о фиалках. Такой уж я привязчивый. Часы в ладони пригрелись. Я разжал пальцы — циферблат улыбался. Значит, у меня талант внушать дружескую улыбку часам.

— Это «Гордон», — значительно сказал часовщик.

— Сколько они стоят?

— Сто пятьдесят франков.

Столько же, сколько мадемуазель Дрейфус, — явный знак свыше.

— Но у этой модели нет гарантии, — сокрушенно сказал часовщик, выдавая тайную тревогу.

Дома, наскоро подмыв зад, я скользнул в постель, сжимая в руке свои часики. Если запастись терпением и хлебными крошками, можно приманить на ладонь и так же ухватить воробушка. Но всю жизнь на воробьях и крошках не продержишься, к тому же воробьи рано или поздно улетают в силу неумолимой невозможности. В самой середине круглой часовой рожицы красовался носик-точка, стрелки раздвигались в улыбке, правда, это зависело от времени (понятно, нельзя же улыбаться все время). Когда я был маленьким и жил в приюте, то зазывал к себе по ночам большого доброго пса, которого сотворил силой воображения вкупе с потребностью в ласке и наградил черной мордой, длинными, трогательными (для рук) ушами и человечески-нечуждым взглядом. Он приходил ко мне в дортуар каждый вечер и облизывал лицо, но потом я вырос, и тут уж он ничего не мог поделать.

Так, с часами в руке, я пролежал всю ночь. Наконец я обрел что-то человеческое и в то же время неподвластное законам природы — тикать они на них хотели! Только иногда приходилось вставать, чтобы подмыть в ванной зад. Утром я проглотил последнюю мышь — чтобы настроиться и лучше приспособиться к среде. Через пару деньков нарочно забуду завести Франсину, пусть почувствует, как я ей необходим. Я окрестил свои часы Франсиной в честь некой одноименной личности.