Мемуары безумца - Гюстав Флобер Страница 34

Я родился с желанием умереть. Ничего не казалось мне глупее жизни и постыдней стремления цепляться за нее. Не получивший религиозного воспитания, как многие люди моего поколения, я не знал ни сухого счастья атеистов, ни беззаботной иронии скептиков. Если я иногда по прихоти входил в церковь, то для того только, чтобы послушать орган, полюбоваться каменными статуэтками в нишах, но что касается христианских догм, я не снисходил до них и в этом оставался верным сыном Вольтера.

Я видел, как жили другие, но то была иная жизнь: одни верили, другие отрицали, третьи сомневались, четвертые были равнодушны, и все они занимались своими делами, торговали в лавках, писали книги и вопили с кафедр. Это и был так называемый род людской, подвижная пена злодеев, трусов, слабоумных и уродов. Я же был в толпе, как морская водоросль без корней, затерянная среди бесчисленных волн, бушующих вокруг.

Я хотел быть императором, обладать абсолютной властью, множеством рабов, преданным войском; хотел стать прекрасной женщиной, чтобы восхищаться собой, обнажаться, распускать волосы до пят и любоваться своим отражением в ручье. Мне нравилось теряться в бесконечных мечтах, воображать себя гостем на пышном древнем празднестве, быть индийским царем и охотиться на белом слоне, любоваться ионическими плясками, внимать греческой волне на ступенях храма, прислушиваться ночами к морскому ветру в олеандровых зарослях моих садов, бежать с Клеопатрой на античной галере. Ах, это безумие! Горе сборщице колосьев, если она бросит дело и поднимает голову взглянуть на дорожные кареты, проезжающие по тракту! Вернувшись к работе, она станет мечтать о кашемирах и княжеской любви, не соберет колосьев и вернется домой, не связав ни снопа.

Лучше было бы, как все, не принимать жизнь чересчур всерьез и не слишком потешаться над нею, выбрать себе занятие и упражняться в нем, урвать свой кусок пирога и есть его, нахваливая, чем так одиноко брести по унылой тропе. Тогда я не писал бы этого или же рассказал бы другую историю. Чем дальше, тем более неясной становится она для меня самого, все словно сливается вдали, ведь все проходит, даже память о самых горьких слезах, самом звонком смехе. Быстро высыхают слезы, губы принимают обычное выражение; теперь у меня не осталось ничего, кроме воспоминаний о долгой тоске, длившейся несколько зим, проведенных в зевоте, с нежеланием жить.

Быть может, потому я возомнил себя поэтом. Как видите, ни одна беда меня не миновала! Порой казалось, я талантлив, в голове теснились великолепные замыслы, стиль струился под пером, как кровь в сосудах. При малейшем соприкосновении с красотой в душе возникала чистая мелодия, подобная неземным голосам, что ветер рождает в горах и приносит с собою. Если бы я коснулся человеческих страстей, как чудно бы они отозвались — в мыслях моих были готовые драмы, полные неистовых и невиданных сцен. Эхо всей человеческой жизни, от детской колыбели до смертного гроба, звучало во мне. Иногда грандиозные идеи внезапно пронзали мой разум, словно немые вспышки, озаряющие летними ночами весь город с мельчайшими деталями домов, улицами и перекрестками. Я был потрясен ими, ослеплен; но когда обнаруживал у других пришедшие мне на ум идеи, и даже в той же самой форме, я тут же без перехода погружался в бездонное отчаяние; я считал себя равным, а оказался всего лишь подражателем! Тогда от упоения талантом я со всей яростью свергнутого короля и муками стыда переходил к тоскливому осознанию своей посредственности. Бывали дни, когда я считал себя рожденным для Искусства, а случалось, казался себе едва ли не слабоумным, и, вечно переходя от величия к ничтожеству, подобно тем, кто постоянно то богатеет, то впадает в нищету, я жил и был несчастлив.

В то время я каждое утро, проснувшись, чувствовал, что именно в этот день случится что-то значительное, надежда переполняла сердце, словно я ждал из дальних стран корабля, груженного счастьем. Но день шел, мужество таяло; в сумерки я особенно ясно понимал, что ничего и не должно было случиться. Наконец наступала ночь, и я отправлялся спать.

Между мною и природой установилось печальное согласие. Как сжималось мое сердце, когда ветер свистел в замочных скважинах, уличные фонари освещали снег, выли на луну собаки!

Я ни в чем не находил опоры, ни среди людей, ни в одиночестве, ни в поэзии, ни в науке, ни в безверии, ни в религии, и скитался среди всего этого, подобно тем душам, что Ад не принял и Рай отверг. Тогда, скрестив на груди руки, как мертвец, я и в впрямь уподобился мумии, набальзамированной собственной скорбью. Мне казалось, рок, преследовавший меня с юности, распространился на всех, я видел его проявление в человеческих делах, он проникал в них, как свет солнца в земную атмосферу. Рок стал для меня жестоким божеством, я поклонялся ему, как поклоняются индийцы величаво ступающему колоссу, что топчет их. Мне нравилась печаль, я больше не пытался выйти из этого состояния. Я даже смаковал его с извращенным наслаждением, так больной раздирает свою рану и смеется, видя под ногтями кровь.

Жизнь, люди — все на свете приводило меня в неимоверное бешенство. В сердце моем крылись сокровища нежности, а я стал свирепее хищников; жаждал уничтожить мироздание, уснуть с ним в бесконечности небытия и проснуться в зареве пылающих городов! Я хотел слышать, как трещат, рассыпаясь искрами в огне, скелеты, пересекать запруженные трупами реки, скакать среди покоренных народов, впечатывая конские подковы в их тела, быть Чингисханом, Тамерланом, Нероном, устрашать мир одним движением бровей.

Чем сильнее был восторг и ослепительней видения, тем больше я замыкался и уходил в себя. Я долго испепелял душу, ничего больше не проникало туда, она была пуста, как могила, где мертвецы рассыпались в прах. Солнце я возненавидел, плеск реки и лес раздражали меня, природа казалась глупой. Все померкло, измельчало, я жил в вечных сумерках.

Иногда приходила мысль: не ошибаюсь ли я? Последовательно представлял я свою юность, будущее, но какая жалкая юность, какое пустое будущее!

Порой, желая оставить созерцание своего несчастья, я оборачивался к миру, и в нем мне открывались вопли, крики, слезы, судороги, все та же вечная комедия с теми же актерами. Ведь кто-то изучает это все, с утра принимаясь за дело! — думал я. Одна лишь великая любовь могла бы меня спасти, но я не верил в нее и безутешно оплакивал невозможное желанное счастье.

Смерть тогда казалась мне прекрасной. Я всегда любил ее, в детстве хотел познакомиться с ней ближе, чтобы понять, что скрывается в могиле, какие сны там снятся. Помню, часто я счищал патину со старых медных монеток, чтобы отравиться, пробовал глотать булавки, стоял в проеме слухового окна на чердаке, намереваясь броситься вниз… Думая о том, что почти все дети делают так, стремятся к смерти, играя, я убеждаюсь — человек, что бы ни говорили, любит смерть неутолимой любовью. Он отдает ей все, что создал, является на свет из небытия и туда уходит вновь, думает только о смерти, зародыш ее носит в своем теле, а стремление к ней — в душе.

Как сладко представлять, что тебя больше нет! Как безмятежны кладбища! Там, окутанные саваном, с руками, скрещенными на груди, лежат мертвые. Столетия проходят, тревожа их не более чем ветер, пробежавший по траве. Как часто мой взгляд был прикован к каменным статуям, простертым на надгробиях в приделах соборов! Их покой так глубок, что нет ничего на этом свете, подобного ему, в их улыбке могильный холод, они словно спят и наслаждаются смертью. Не надо больше плакать от безысходного бессилия, когда вокруг все рушится, как гнилые леса. Там счастье, превосходящее счастье жизни, радость без завтрашнего дня, грезы без пробуждения. А после, быть может, по ту сторону звезд, им откроется мир иной, прекраснейший, жизнь светлая и благоуханная. Возможно, в ней будет что- то от аромата роз и свежести лугов. О нет! Лучше думать, что мертвые мертвы навечно, за гробом пустота, а если остается еще какое-либо чувство, то нужно оно для того, чтоб ощутить собственное небытие, чтобы смерть любовалась и восхищалась собою. Там жизни ровно столько, чтобы можно было знать — тебя больше нет.