Братья Карамазовы - Федор Достоевский Страница 34

Вдруг приезжает новый майор принимать баталион. Принимает.Старый подполковник вдруг заболевает, двинуться не может, двое суток домасидит, суммы казенной не сдает. Доктор наш Кравченко уверял, что действительноболен был. Только я вот что досконально знал по секрету и даже давно: чтосумма, когда отсмотрит ее начальство, каждый раз после того, и это уже годачетыре кряду, исчезала на время. Ссужал ее подполковник вернейшему одномучеловеку, купцу нашему, старому вдовцу, Трифонову, бородачу в золотых очках.Тот съездит на ярмарку, сделает какой надо ему там оборот и возвращает тотчасподполковнику деньги в целости, а с тем вместе привозит с ярмарки гостинцу, а сгостинцами и процентики. Только в этот раз (я тогда узнал все это совершеннослучайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника,развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот раз, говорю,Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего не возвратил. Подполковник бросился кнему: «Никогда я от вас ничего не получал, да и получать не мог» – вот ответ.Ну, так и сидит наш подполковник дома, голову себе обвязал полотенцем, ему онивсе три льду к темени прикладывают; вдруг вестовой с книгою и с приказом:«Сдать казенную сумму, тотчас же, немедленно, через два часа». Он расписался, яэту подпись в книге потом видел, – встал, сказал, что одеваться в мундир идет,прибежал в свою спальню, взял двухствольное охотничье свое ружье, зарядил,вкатил солдатскую пулю, снял с правой ноги сапог, ружье упер в грудь, а ногойстал курок искать. А Агафья уже подозревала, мои тогдашние слова запомнила,подкралась и вовремя подсмотрела: ворвалась, бросилась на него сзади, обняла,ружье выстрелило вверх в потолок; никого не ранило; вбежали остальные, схватилиего, отняли ружье, за руки держат… Все это я потом узнал до черты. Сидел ятогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался,платок надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется дверь и – предо мною, у меняна квартире, Катерина Ивановна.

Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице,как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартируу двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные,слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунныетумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темныеглаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, естьнерешительность.

– Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсотрублей, если я приду за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. – невыдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губзадрожали. – Алешка, слушаешь или спишь?

– Митя, я знаю, что ты всю правду скажешь, – произнес вволнении Алеша.

– Ее самую и скажу. Если всю правду, то вот как было, себяне пощажу. Первая мысль была – карамазовская. Раз, брат, меня фаланга укусила,я две недели от нее в жару пролежал; ну так вот и теперь вдруг за сердце,слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь? Обмерил я ее глазом.Видел ты ее? Ведь красавица. Да не тем она красива тогда была. Красива была онатем в ту минуту, что она благородная, а я подлец, что она в величии своеговеликодушия и жертвы своей за отца, а я клоп. И вот от меня, клопа и подлеца,она вся зависит, вся, вся кругом, и с душой и с телом. Очерчена. Я тебе прямоскажу: эта мысль, мысль фаланги, до такой степени захватила мне сердце, что оночуть не истекло от одного томления. Казалось бы, и борьбы не могло уже бытьникакой: именно бы поступить как клопу, как злому тарантулу, безо всякогосожаления… Пересекло у меня дух даже. Слушай: ведь я, разумеется, завтра жеприехал бы руки просить, чтобы все это благороднейшим, так сказать, образомзавершить и чтобы никто, стало быть, этого не знал и не мог бы знать. Потомучто ведь я человек хоть и низких желаний, но честный. И вот вдруг мне тогда вту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая, как приедешь спредложением руки, и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.Ославляй, дескать, по всему городу, не боюсь тебя!» Взглянул я на девицу, несоврал мой голос: так конечно, так оно и будет. Меня выгонят в шею, потеперешнему лицу уже судить можно. Закипела во мне злость, захотелось подлейшую,поросячью, купеческую штучку выкинуть: поглядеть это на нее с насмешкой, и тутже, пока стоит перед тобой, и огорошить ее с интонацией, с какою только купчикумеет сказать:

– Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Слишкомлегковерно, сударыня, сосчитали. Сотенки две я, пожалуй, с моим дажеудовольствием и охотою, а четыре тысячи – это деньги не такие, барышня, чтоб ихна такое легкомыслие кидать. Обеспокоить себя напрасно изволили.

Видишь, я бы, конечно, все потерял, она бы убежала, но затоинфернально, мстительно вышло бы, всего остального стоило бы. Выл бы потом всюжизнь от раскаяния, но только чтобы теперь эту штучку отмочить! Веришь ли,никогда этого у меня ни с какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы в этакуюминуту я на нее глядел с ненавистью, – и вот крест кладу: я на эту глядел тогдасекунды три или пять со страшною ненавистью, – с тою самою ненавистью, откоторой до любви, до безумнейшей любви – один волосок! Я подошел к окну,приложил лоб к мерзлому стеклу и помню, что мне лоб обожгло льдом, как огнем.Долго не задержал, не беспокойся, обернулся, подошел к столу, отворил ящик идостал пятитысячный пятипроцентный безыменный билет (в лексиконе французскомлежал у меня). Затем молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь всени и, отступя шаг, поклонился ей в пояс почтительнейшим, проникновеннейшимпоклоном, верь тому! Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшнопобледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, амягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги – лбом до земли, непо-институтски, по-русски! Вскочила и побежала. Когда она выбежала, я был пришпаге; я вынул шпагу и хотел было тут же заколоть себя, для чего – не знаю,глупость была страшная, конечно, но, должно быть, от восторга. Понимаешь ли ты,что от иного восторга можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловалшпагу и вложил ее опять в ножны, – о чем, впрочем, мог бы тебе и не упоминать.И даже, кажется, я сейчас-то, рассказывая обо всех борьбах, немножко размазал,чтобы себя похвалить. Но пусть, пусть так и будет, и черт дери всех шпионовсердца человеческого! Вот весь мой этот бывший «случай» с Катериной Ивановной.Теперь, значит, брат Иван о нем знает да ты – и только!

Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой,вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место, где преждесидел, а на другое, на скамью напротив, у другой стены, так что Алеша долженбыл совсем к нему повернуться.