Дьявол во плоти - Реймон Радиге Страница 3

— Да замолчите же вы! — пыталась унять толпу жена муниципального советника, но та с еще большим энтузиазмом вопила: «Вон он! Вон он!» Вооружившись черепицей, безумица запустила ею в каску пожарника, добравшегося до конька крыши. Пятеро других тут же дали задний ход.

Хозяева балаганов, тиров, каруселей, ожидавшие в эту ночь немалой выручки, жаловались на плохие сборы, а тем временем самые отъявленные городские хулиганы взбирались на ограду и толпились перед домом, наблюдая за охотой. Бедная женщина что-то говорила, но в память врезался лишь ее голос, полный глубокой смиренной печали, появляющейся обычно у того, кто убежден в своей правоте и в том, что весь мир заблуждается. Молодежь, предпочтя это зрелище ярмарке, все же стремилась не пожертвовать ни одним из удовольствий. Боясь пропустить поимку сумасшедшей, мальчишки убегали покататься на каруселях и стремглав возвращались обратно. Более благоразумные, устроившись на ветвях лип, как на параде в Венсенне, довольствовались тем, что зажигали бенгальские огни и взрывали петарды.

Да, можно себе представить, как натерпелась чета Марешо, сидя взаперти посреди всего этого шума и вспышек.

Муниципальный советник, муж чувствительной дамы, взгромоздившись на ограду, произнес импровизированную речь по поводу трусости хозяев. Ему аплодировали.

Думая, что аплодисменты адресованы ей, безумица кланялась, зажав под мышкой стопку черепицы, которую она швыряла, стоило у края крыши блеснуть каске. Своим нечеловеческим голосом она благодарила за то, что ее наконец поняли. Она была похожа на предводительницу корсаров, оставшуюся в одиночестве на тонущем корабле.

Зрители уставали и понемногу расходились. Мама повела моих братьев и сестер кататься на каруселях и русских горках, чтобы они могли утолить свою потребность в острых ощущениях, я же не пожелал уходить и остался с отцом у дома Марешо. Да, я тоже и даже сильнее, чем братья, ощущал эту потребность. Я любил, когда сердце готово было выскочить из груди. Но то, что происходило на моих глазах в тот вечер, было исполнено для меня глубочайшей поэзии и в гораздо большей степени притягивало меня. «Какой ты бледный», — проговорила мама. Я ответил, что во всем виноваты бенгальские огни — мол, это они отбрасывают на все такой зеленый свет.

— Боюсь все же, что это производит на него слишком сильное впечатление, — сказала мама отцу.

— Ну что ты, — ответил он, — мало кто так же бесчувствен. Он может смотреть на что угодно, кроме кролика, с которого сдирают шкурку.

Отец ответил так затем, чтобы я остался. Он-то знал, как я потрясен. Я же чувствовал, что и он потрясен не меньше моего. Я попросил его посадить меня на закорки, чтобы было лучше видно. На самом-то деле ноги перестали держать меня — еще немного, и я потерял бы сознание.

Теперь перед домом оставалось десятка два человек, не больше. Заиграли горнисты. Это был сигнал к началу факельного шествия.

Внезапно множество факелов осветили дом с сумасшедшей на крыше. Впечатление было такое, словно к мягкому свету рампы добавилась магниевая вспышка, дабы увековечить новую театральную звезду. И тут, взмахнув на прощание руками и, наверное, думая, что настал конец света или просто что ее сейчас схватят, безумица бросилась с крыши, при падении налетела на навес над входом — послышался ужасающий грохот, навес раскололся — и распласталась на каменных ступенях крыльца. До сих пор, хотя в ушах у меня гудело, а мужество то и дело покидало меня, я все же как-то держался. Но, услышав крик: «Она еще жива!», без чувств свалился с отца.

Когда я очнулся, он повел меня на берег Марны. Мы долго молча лежали там в траве.

По дороге домой мне показалось, что за решеткой соседского сада бродит белый призрак служанки! Но то был папаша Марешо в ночном колпаке: он вышел поглядеть на ущерб, причиненный его навесу, черепице, лужайкам, цветникам, крыльцу, а также репутации.

Я так долго остановился на этой истории потому, что она лучше всего позволяет понять необычность военного времени и то, насколько меня, в большей степени, чем внешняя, колоритная сторона вещей, трогала и потрясала присущая жизни поэзия.

* * *

До нас доносилась канонада. Сражение шло где-то под Мо. По слухам, в пятнадцати километрах от нас возле Ланьи взяли в плен уланов. Тетка рассказала о своей подруге, с первых же дней войны закопавшей в саду часы, коробки с сардинами и разную утварь и сбежавшей из дому; наслушавшись всего этого, я стал просить отца придумать что-нибудь, чтобы в случае бегства взять с собой наши старые книги: больше всего я боялся потерять их.

И вот наконец, когда мы приготовились бежать, газеты оповестили всех, что в этом нет нужды.

Мои сестры стали носить в Ж. корзины с грушами для раненых. Они придумали способ — пусть жалкий, — как наградить себя за рухнувшие надежды. Когда они добирались до Ж., корзины были почти пусты.

Мне предстояло поступить в лицей Генриха Четвертого, однако отец предпочел еще год подержать меня дома. Единственным моим развлечением в ту суровую зиму было наведываться к продавщице газет, чтобы не упустить «Пароль» — субботнюю газету, которая мне очень нравилась. Поэтому по субботам я никогда не залеживался в постели.

Но вот пришла весна, а с ней и пора шалостей. Под предлогом сбора пожертвований я несколько раз, вырядившись по-праздничному, прогуливался с девочкой. Я держал кружку, она — корзину со значками. На второй раз друзья научили меня пользоваться предоставленной мне свободой. Мы с моей напарницей старались утром собрать как можно больше денег, в полдень отдавали выручку председательнице благотворительного комитета и весь день резвились на склонах Шенневьерских холмов. Кроме того, у меня появился друг — брат этой девочки. Впервые я нашел общий язык с мальчиком, таким же ранним в своем развитии, как я; он даже восхищал меня своей красотой и нахальством. Нас объединяло и еще сильнее сближало презрение к нашим ровесникам. Только себя считали мы знатоками в житейских делах, достойными внимания женщин. Одним словом, мужчинами. К счастью, нам не грозила разлука. Рене уже учился в лицее Генриха Четвертого, мне предстояло туда поступить, сразу в третий класс, где учился и он. Он не должен был изучать греческий, но ради меня пошел на эту величайшую жертву — убедил родителей, что ему это необходимо. Так мы могли бы совсем не расставаться. Но поскольку он уже пропустил год изучения греческого, ему пришлось посещать дополнительные занятия. Родители Рене, в прошлом году уступившие его настойчивым упрашиваниям разрешить ему не посещать уроки, теперь вообще перестали что-либо понимать. Они усмотрели в этом результат моего положительного влияния, и если других товарищей Рене они едва выносили, то ко мне единственному относились с одобрением.

Впервые ни один день каникул не был мне в тягость. Я понял: никому не дано перепрыгнуть через свой возраст, и мое опасное презрение растаяло как лед, — и это меня устраивало, — стоило появиться сверстнику, которому было до меня дело. Наши шаги навстречу друг другу наполовину укоротили путь, который предстояло преодолеть гордости каждого из нас.