В лучах мерцающей луны - Эдит Уортон Страница 3

Лэнсинг бросил окурок Стреффордовой дорогой сигары в озеро и склонился над женой. Бедное дитя! Уснула… Он выпрямился и поднял глаза к залитому серебристым светом небу. Как странно, как невыразимо странно было думать, что это льется свет его медового месяца! Год назад, если бы кто предсказал, что он отважится на такое приключение, он ответил бы просьбой отправить его в сумасшедший дом при первых же симптомах…

В душе он до сих пор не сомневался, что это приключение — чистое безумство. Хорошо Сюзи напоминать двадцать раз на дню, как блестяще они провернули это дело, — почему же ему беспокойно? Как ни дальновидна она и как ни счастлив он сейчас, по здравом рассуждении их надежды на будущее совершенно неосновательны. И, сидя у озера ясной летней ночью с Сюзи, которая дремала, приклонив голову к его колену, он пытался припомнить те успешные шаги, которые в итоге привели их к вилле Стреффи на берегу озера.

Что касается Лэнсинга, для него это началось, несомненно, в то время, когда он вышел из стен Гарварда с твердым решением ничего не упустить, все изведать. Есть вечнозеленое Дерево Жизни, Четыре Реки текут от его подножия; [3]и в воды каждой реки он намеревался спустить свой малый челн. По двум из них он уплыл не очень далеко, в третьей едва не увяз в иле; но четвертая привела его в самое сердце чуда. Это была река его живого воображения, его неистощимого интереса ко всем формам прекрасного, необычного и безрассудного. По этой реке в крепком малом челне своей бедности, своей безвестности и независимости он совершил несколько замечательных путешествий… И потому, когда Сюзи Бранч — которую он разыскивал во время сезона в Нью-Йорке, видя в ней самую прелестную и занятную девушку из находившихся в поле его зрения, — удивила его противоречивым сочетанием в ней современного чувства практической целесообразности и старомодного понятия честности, он ощутил неодолимую тягу затеять еще одно плавание в неизведанное.

Существенно важным в этом приключении было, после ее короткого визита к нему, сдержать слово и не пытаться увидеться с ней. Хотя ее откровенность и не побудила его последовать ее примеру, все же понимание ее трудностей вызвало в нем сочувствие. Он знал, на какой тонкой ниточке висит признание обществом человека, у которого ни гроша за душой, и каким ужасным насмешкам подвергается девушка, подобная Сюзи, становясь жертвой людских прихотей и причуд. Его трудности, как и ее, отчасти состояли в том, что, дабы получить желаемое, так часто приходилось делать то, что было им в тягость. Но держать обещание оказалось тоскливей, чем он ожидал. Встречи с Сюзи Бранч превратились в восхитительную привычку, разнообразившую жизнь, в основном рутинную, и с исчезновением девушки ему неожиданно стало ясно, что возможности в этом смысле все больше сужаются. Многое из того, что прежде необычайно занимало его, теперь занимало меньше или вообще оставляло равнодушным: добрая часть его чудесного мира съежилась до картинки в деревенском кинетоскопе. А то, что еще сохраняло свою притягательную силу — далекие путешествия, наслаждение произведениями искусства, незнакомые обстановка и общество, — становилось все менее достижимым. Лэнсинг вечно жил на жалкие гроши; львиную долю средств он потратил, когда впервые безоглядно бросился в жизнь, и лучшее, что могло ждать его впереди, — это плохо оплачиваемая работа литературного поденщика к зрелым годам, перемежаемая короткими и экономными каникулами. Он знал, что умнее многих, но давно пришел к заключению, что его таланты не имеют спроса на рынке. Тоненькая книжечка сонетов, которую ему по дружбе напечатал знакомый издатель, разошлась в количестве всего семидесяти экземпляров; и хотя его эссе «Китайские влияния в древнегреческом искусстве» вызвало непродолжительный интерес публики, результатом скорее были полемическая корреспонденция и приглашения на обед, нежели реальный доход. Словом, казалось, что нет никакой надежды на то, что он когда-то сможет обеспечить себя материально, и бесперспективность будущего заставила его все выше ставить дружбу, которою его дарила Сюзи Бранч. Не говоря уже об удовольствии видеть и слушать ее — наслаждаться тем в ней, что другие с меньшим пониманием, но столь же высоко ценили, — он чувствовал, что между ними существует своего рода взаимное притяжение людей, не по годам терпимых и ироничных. Оба в ранней юности раскусили мир, в котором им случилось жить: они знали, чем именно должны платить за подобную привилегию и по каким причинам, и общность этих причин была завершающим штрихом их тесных дружеских отношений. И вот из-за какого-то ревнивого каприза раздосадованной глупой женщины, перед которой он ощущал вины не больше, чем любой молодой человек, расплачивавшийся любезностью за вкусные обеды, он был лишен самой совершенной дружбы, какую когда-либо знал…