Греческое сокровище. Биографический роман о Генрихе и Софье Шлиман - Ирвинг Стоун Страница 29

От Генри письма приходили нечасто, но их тон обнадеживал. Министр народного просвещения любезно предложил Генри купить интересующий его участок земли за те же двести долларов, что он сулил туркам из Кумкале. За него ходатайствуют американский и английский посланники. Он изучает турецкий язык и уже знает три тысячи слов.

К рождеству он не вернулся. «Не хочет приезжать с пустыми руками, — успокаивала себя Софья. — Помимо всего, это вопрос самолюбия. Он вернется к крещению и привезет фирман».

Мадам Виктория решила, что рождество надо праздновать в родительском доме. Софья была уже на пятом месяце, у нее заметно округлился живот. Удивительное это чувство, когда в тебе подает признаки новая жизнь. В витринах магазинов на улице Гермеса появились муляжные ясли, окруженные воздушными шариками, фонариками, картонными колокольчиками и ангелами. На центральных улицах толкались продавцы дешевых игрушек.

Софья помогла матери испечь сладкий рождественский хлеб. Георгиос перекрестил хлеб ножом и нарезал его. Первый кусок предназначался Деве Марии, второй—бедным, остальные раздали всем домочадцам.

На Новый год отпраздновали день святого Василия Великого, слушали на площади пение гимнов, сами пели.

К ее рождению Генри не вернулся и, скорее всего, не будет дома и 6 января, на крещенье. Она чувствовала себя очень одинокой.

Он вернулся только 24 января — без фирмана, вконец расстроенный. Он даже не привез подарка Софье. Хрустя пальцами, он признался ей, что вконец отчаялся. Он собрался и выехал за час, как только узнал, что есть место на грузовом судне, отправлявшемся в Пирей.

— Я бы скупил для тебя весь базар, дорогая, но у меня было такое угнетенное состояние… Я двух мыслей не мог связать…

Софья как могла успокоила его.

— Турки считают меня авантюристом, ищущим золото и серебро, вроде расхитителей египетских могил. И я не в силах убедить их, что ищу погибший город, а не золото для приумножения своего богатства. Мне доверяют партнеры и заказчики во всем мире — и только турецкое правительство не верит мне!

— Генри, помнишь, ты говорил, что каждый иностранец, получивший разрешение вести раскопки с обязательством передать половину найденного, всегда нарушал этот уговор и вывозил из страны все, что ему удалось найти?

— Да, все так поступали.

— В таком случае турки никому не поверят. Может, поискать средство развеять их страхи?

— Интересно, какое?

— Например, в знак честности намерений оставить визирю внушительный залог.

Он опустил голову и взглянул на нее как бы поверх очков.

— Не надо увлекаться, — сказал он предостерегающе.

Он разулся, снял пиджак и жилет и рухнул поперек кровати.

— Наконец-то я лежу на своей постели! И вижу мою толстушку жену. Иди, я обниму тебя. Как себя ведет Одиссей?

— С овечьей кротостью.

В Константинополе все сорвалось в последнюю неделю. Визирь, мерным министр султана, принял его 1 января, держался радушно, пригласил зайти на следующий день. На следующий день он предложил Генри представить директору нового Оттоманского музея полную программу своих археологических исследований. Исписав несколько страниц, Генри вручил их директору в руки. Затем его уведомили, что на, 8 января назначена его встреча с министром народного просвещения Сафвет-пашой. Министр со всей ясностью дал понять, что оба турка из Кумкале, владельцы второй половины Гиссарлыка, по распоряжению турецкого правительства продадут Генри свою землю за пять тысяч пиастров, то есть за двести долларов. После этого Генри может начинать раскопки, памятуя, что половина найденного отходит в пользу Оттоманской империи. Он согласился.

Лишь через десять дней Сафвет-паша вновь вызвал его. Он тепло принял Генри, велел принести кофе, дружески поболтал с ним по-турецки, а затем объявил:

— После нашего разговора 8 января я телеграфировал губернатору провинции Дарданеллы, чтобы он за мой счет купил в казну вторую половину Гиссарлыка. Мы заплатили столько, сколько эта земля стоит, — три тысячи пиастров. С сегодняшнего дня вы располагаете разрешением нашего министерства начать раскопки.

Генри буквально ослеп от гнева. Он кричал Сафвет-паше, что тот обманул его, прибрав к рукам землю, которую сам же ему обещал.

— Среди шести тысяч турецких слов, которые я знаю, нашлось и несколько неприличных. Я настолько забылся, что чуть не — поколотил пашу.

— Боже мой! — ужаснулась Софья. — Как же теперь с разрешением?

— Его аннулировали. Мы опять у самого входа в подземный лабиринт Кносского дворца, где Минотавр пожирает всякого, кто явился убить его.

— А этот американский посол, Уэйн Маквей, не перестанет он теперь хлопотать за тебя перед визирем?

— Нет, не перестанет. Честно говоря, он считает, что я допустил ошибку, и не только своим срывом: выходит, я еще не очень силен в турецком и неверно понял, что именно обещал Сафвет-паша. Сафвет-паша, думает Маквей, вероятнее всего, сказал: «Мы выкупим землю — можете начинать раскопки», а я это перевел: «Мы выкупим землю для вас—пожалуйста, начинайте». Разница невелика, но ее было достаточно, чтобы я полез на стену.

Она поцеловала его в разгоряченный лоб.

— Ничего, дорогой, малыш принесет нам удачу. Тебе недолго осталось ждать: доктор Веницелос говорит—в апреле. И все встанет на свои места.

Как только между Францией и Германией было подписано перемирие, Генри уехал в Париж посмотреть, что еще можно спасти. Оказалось, что слухи о повергнутом в руины Париже абсолютно ни на чем не основаны, как и все, что фантазировалось в «Дарданеллах». Все его четыре дома стояли целехонькие. Булонский лес был нетронут, на Елисейских полях и в Тюильри также сохранились все деревья. Париж был прекрасен, как всегда! Единственная неприятность была та, что ему, как, впрочем, всем домовладельцам, запретили до конца 1871 года взимать квартирную плату с жильцов—это десять убыточных месяцев.

В марте и апреле ей уже стало тяжело ходить. То, что беременность проходила у нее спокойно, вселяло уверенность, что и ребенок родится здоровый. Старшая сестра Катинго, уже мать двоих детей, принесла на улицу Муз целый рулон тонкого белого полотна, кружева и ленты: пора готовить малышке приданое. По нескольку раз на неделе заглядывала портниха, кроила и шила детские распашонки. Мадам Виктория отделывала их мережкой. Вместе с Катинго Софья кушала плетеную колыбель, обтянула ее всю белым шелком, соорудила тюлевый полог от комаров.

Генри охватывал восторг при мысли о греческом ребенке: это каким-то образом согласовывалось с провидением, поставившим его найти греческое сокровище. Но когда Софье случалось застигнуть его врасплох, лицо его казалось осунувшимся, брови хмурились. В прекрасный апрельский день, выгнавший на лазурное небо стада барашков, они гуляли под руку по гравиевым дорожкам своего сада, и встревоженная Софья спросила его напрямик: