Ардабиола - Евгений Евтушенко Страница 28

— Заткнись, Пеструшка! — раздался сверху жестяный хохот.

Философ взвился уже выше перекладины. Но трос заскрежетал, и стальная петля выскочила из крюка на перекладине. Качели рухнули на землю. Философ остался лежать ничком в беспощадной полосе света из окна детсада. Спрыгнув со своих качелей, Пеструшка бросился к Философу. Но тот зло оттолкнул его, уползая из полосы света в темноту. Философ сел на барьер детской песочной площадки, облизывая ладонь, с содранной кожей. Философ увидел подбегающего, запыхавшегося Фантомаса с белыми бровями, светящимися в темноте, и протянул руку. В руке оказалась крохотная сувенирная бутылочка «Белой лошади». Философ сначала плеснул из нее на ладонь, а потом запрокинул и жадно выпил.

Философ старался не показать виду, как его унизило, что эти двое видели его падение. Особенно Пеструшка. Отшвырнув бутылочку Пеструшке, Философ взял детский совок и поддел песок, наблюдая, как он сыплется.

— Мы с вами между детским садом и кладбищем. Здесь — зануды-воспитательницы, «В лесу родилась елочка» и тошнотворная манная каша. Там — могилы с червями и кресты, изъеденные короедом… Скучно… И балдеть тоже скучно. Пора завязывать балдеж… До чего мы докатились — до мелкой спекуляции билетами в кино…

— То, что у нас спекуляция, в Америке — частная инициатива… Ты же сам об этом говорил, Философ… — осторожно напомнил ему Фантомас.

— Дело не в самой спекуляции, а в ее масштабах… — поморщился Философ, отбрасывая детский совок. — Ты не сечешь моих мыслей, Фантомас. Только большое дело дает большой кайф. А на какое большое дело способен, например, ты, Пеструшка, если хнычешь, что не можешь достать себе фирменные джинсы и ходишь в какой-то рижской подделке?

— Вам хорошо… — обиженно стал оправдываться Пеструшка. — Тебе твой отец, Философ, «вранглеры» привез со стройки плотины в Сирии. Твой отец, Фантомас, строил находкинский порт, а там «леви страусов» — ты сам рассказывал — навалом. А чо мой отец может?

— Избавляйся от местного акцента… — брезгливо заметил Философ. — Достал же тебе твой железнодорожный предок японскую куртку, как у нас. Пусть и джинсы фирменные достанет. Дави на него.

— Я давлю… — понурился Пеструшка. — А он мне в ответ: «Джинсы на толкучке мою месячную зарплату стоят. Чо я, на твои штаны целый месяц вкалывать буду?»

— Дело не в самих джинсах… — оборвал его Философ. — Наполеон джинсов не носил, но был Наполеоном. Но если бы он захотел, они бы у него были. Их бы соткали покоренные народы.

Пеструшка не все понял насчет Наполеона, но вздохнул.

Философ продолжал:

— Как говорил Мичурин, не надо ждать джинсов от природы, а надо их взять. Нечего надеяться на предков. Это расслабляет. Меня вчера мой предок спрашивает: «Что собираешься делать после десятилетки?» Сколько я его помню, никогда ни о чем не спрашивал. Всю жизнь по уши в цементе и бетоне — только шляпа оттуда торчит. Подарками отделывался. Например, этими «вранглерами». И вдруг сыном заинтересовался. А я молчу от потрясения, что отец со мной заговорил. Как в басне — «от радости в зобу дыханье сперло». А мать отцу со всей ее месткомовской прямотой: «Да что ты с ним разговариваешь! Он же безмозглый!» Знала бы она, что у меня в мозгах, — может быть, поежилась. Всю жизнь она попрекает меня другими детьми — всеми этими пианинными гениями, одуревшими от гамм. Математическими прыщавыми вундеркиндами. Красногалстучными завывающими поэтиками при Домах пионеров. Пыхтящими тупицами из кружка «Умелые руки». Юными натуралистами, пропахшими морскими свинками. Шахматными наркоманами. Вот, мол, какие вокруг талантливые дети, а ты бездарь. А у меня другой талант, нашим советским вундеркиндизмом не учтенный. Я философ. Но я не тот, разрекламированный «Литературкой», сопливый дошкольник из Омска — изрекатель трехкопеечных афоризмов типа: «Пучина — корни моря». Я философ действия. Людьми интересней двигать, чем шахматными фигурками.

— А куда двигать-то? — задохнувшись от загадочных горизонтов, спросил Фантомас, всовывая в руку Философа другую сувенирную бутылочку.

— «Мари Бризар»… — прочел Философ надпись на ярлыке, протягивая бутылочку в полосу света из окон детсада. Но лицо его оставалось в тени. — На ту сторону шахматной доски. Туда, где пешки становятся ферзями. Разве тебе, Пеструшка, не хочется стать ферзем?

— Да я вообще-то… да я как-то… да я чо-то… — растерялся Пеструшка.

— Но чтобы двигаться в ферзи, надо сбрасывать с доски другие фигуры, — жестко добавил Философ.

— Какие фигуры? — даже вспотел от волнения Фантомас.

— Которые на пути в ферзи, — четко ответил Философ. — Дружинников легко узнать по красным повязкам. Надо создать антидружины. Сначала тайные. Среди красных повязок мы должны узнавать друг друга по невидимым. А когда мы увидим, что нас много, то можно перестать прятаться. Даже перед собственными предками.

— А не попадет? — испуганно спросил Пеструшка.

— Попадет, если будем бояться, — усмехнулся Философ. — Нужен постоянный аутотренинг для победы над страхом. Но не путайте этот тренинг с хулиганством. Скука — мать хулиганства. Но хулиганство без сверхзадачи — это только сошедшая с ума скука.

Философ рывком поднялся с барьера песочной площадки и, обхватив ногами качельный столб, стал карабкаться вверх. Оказавшись на перекладине, он властно крикнул:

— Кидайте трос!

Философ снова надел стальную петлю на крюк, с которого она соскочила, и спрыгнул вниз, усевшись на те же самые качели, и снова раскачиваясь.

— Так что мы будем делать прекрасной темной ночью между детсадом и кладбищем? Я знаю что! Смешаем кладбище с детсадом! За мной! — И рванулся с качелей.

Пустые качели еще долго покачивались, то попадая в полосу света, то снова ныряя во мглу.

Возвращавшийся от Ивана Веселых Ардабьев вздрогнул, увидев за забором детсада темный контур могильного креста, и встряхнул головой, стараясь прийти в себя, видно, сильно он перебрал, если такое может почудиться.

Но когда после завтрака квохчущая, как наседка, воспитательница детсада повела детишек с ведерками и лопатками на песочную площадку, она остолбенела. Ровно посредине песочной площадки стоял, вкопанный в нее рассохшийся от времени могильный крест. По его трещинам ползали захваченные вместе с крестом рыжие кладбищенские муравьи. А в песке около креста валялись две сувенирные бутылочки.