На вершине все тропы сходятся - Фланнери О'Коннор Страница 28

— Это у нее тоже вроде болезни, — сообщила мать. — Такой кошмар, такой кошмар. Она сказала мне, как это называется, но я забыла — в общем, она не может с этим справиться. Что-то врожденное. Томас, — сказала она, прижав руку к щеке, — представь, что ты был бы на ее месте?

Он чуть не задохнулся от раздражения.

— Когда же ты поймешь, — гаркнул он, — что если она сама не может себе помочь, ты тем более не сможешь?

Глаза матери, знакомые, но далекие, синели, точно небеса в час заката.

— Нимперманка, — пробормотала она.

— Нимфоманка, — гневно поправил ее Томас. — Ей нечего дурить тебе голову разными мудреными словами. Она — моральный урод. Вот что ты должна наконец понять. Родилась без стыда и совести — как другие появляются на свет без почки или ноги. Ясно тебе?

— Я все думаю, а вдруг на ее месте был бы ты, — произнесла она, не отрывая руки от подбородка. — Если б это был ты, представь, что бы я чувствовала, если б никто не пустил тебя в дом? Если бы ты был нимперманьяком, а не таким умницей, и делал бы все не по своей воле…

Томас внезапно почувствовал невыносимое отвращение к самому себе, точно он в самом деле медленно превращался в девчонку.

— В чем она была? — неожиданно спросила мать, и глаза ее сузились.

— Голая! — взревел он.— Надеюсь, теперь ты ее вышвырнешь отсюда?!

— Ну как же я могу ее выгнать на такой холод? Сегодня утром она опять говорила, что покончит с собой.

— Отправь ее обратно в тюрьму.

— Тебя бы я в тюрьму не отправила, Томас.

Он встал, схватил стул и вышел из комнаты, опасаясь, что еще чуть-чуть, и он не сможет с собой совладать.

Томас любил мать. Любил, потому что это было естественно, но порой не мог вынести ее любовь. Иногда это все превращалось в идиотскую загадку, и он чувствовал, как вокруг собираются тайные силы, такие невидимые потоки, которые он не в состоянии контролировать. Мать всегда начинала с банальнейшего соображения: «Вот это полезное и доброе дело» — и тут же неосознанно заключала сделку с дьяволом, которого, конечно же, не могла распознать.

«Дьявол» для Томаса был всего лишь оборотом речи, но именно этот образ лучше всего подходил для историй, в которые попадала его мать. Будь в ней хоть капелька интеллекта, он мог бы доказать ей, ссылаясь на времена раннего христианства, что излишества добродетели не вознаграждаются, сдерживать благие намерения — все равно, что сдерживать дурные, и что если бы Антоний Египетский сидел дома с сестрой, бесы не досаждали бы ему.

Томас не был циником и не отрицал добродетель — напротив, он считал, что она лежит в основе порядка и делает жизнь сносной. Его собственная жизнь казалась сносной только благодаря плодам материнских добродетелей, но вменяемого толка: благодаря ее умению безупречно вести хозяйство и превосходно готовить. Когда же ее стремление творить добро выходило за пределы домашних хлопот, вот как сейчас, ощущение, что тут замешаны бесы, одолевало Томаса, и речь не шла о каких-то его или материнских причудах — нет, именно о невидимых существах, которые в любой момент могли взвизгнуть или звякнуть крышкой кастрюли.

Девчонка месяц назад попала в окружную тюрьму за подделку чека, и мать увидела ее фотографию в газете. За завтраком она долго разглядывала снимок, а потом протянула газету Томасу поверх кофейника.

— Представляешь, — заметила она, — всего девятнадцать лет, и сидит в этой ужасной тюрьме. А с виду неплохая девочка.

Томас взглянул на лицо шустрого оборвыша, запечатленное на снимке, и констатировал, что средний возраст преступников неуклонно снижается.

— На вид здравомыслящая девочка, — сказала мать.

— Здравомыслящие люди не подделывают чеки, — заметил Томас.

— Ты не знаешь, что будешь делать в крайней нужде.

— Подделывать чеки не буду, — отрезал Томас.

— Думаю, — сказала мать, — надо отнести ей коробочку конфет.

Если бы в тот момент он настоял на своем, все было бы в порядке. Отец, будь он жив, сразу положил бы конец этой истории. Дарить конфеты было ее любимым занятием. Стоило кому-то из людей ее круга переехать в их город, она звонила и приходила с коробкой конфет, когда в семьях ее друзей рождались внуки или кто-то получал стипендию, она звонила и приносила коробку конфет; с коробкой конфет она дежурила у постели старика, сломавшего бедро. Томаса поразила ее идея заявиться с конфетами в тюрьму.

Теперь, когда он стоял в комнате и смех девчонки клокотал у него в голове, Томас проклинал свою беспечность.

Вернувшись из тюрьмы, мать без стука ворвалась в его комнату и рухнула на диван, взгромоздив маленькие отекшие ноги на спинку. Вскоре она нашла в себе силы приподняться и подложить под ноги газету.

— Мы и не ведаем, как живет другая половина человечества, — изрекла она.

Томас понимал, что, хотя вся ее речь состоит из одних штампов, за ними скрываются подлинные переживания. Оттого его больше удручало не то, что девочка сидит в тюрьме, а то, что мать ее видела. Он стремился оберегать ее от всего неприятного.

— Ладно,— он отложил свой дневник,— лучше забыть об этом. У этой девчонки есть все основания сидеть в тюрьме.

— Ты даже не можешь себе представить, что выпало на ее долю, — сказала мать. — Послушай.

Бедняжка, ее звали Стар, выросла у мачехи, у которой было трое собственных детей, и один из них, уже довольно взрослый, так измывался над ней, что она вынуждена была бежать на поиски своей настоящей матери. Она нашла ее, но мать стала посылать дочь во всякие интернаты, чтобы только отделаться. Из этих заведений ей вновь приходилось бежать от чудовищных садистов и извращенцев: то, что те вытворяли, не поддавалось описанию. Томас не сомневался, что мать посвятили во все детали, от которых она сейчас оберегала его. Она изъяснялась намеками, но голос ее дрожал, и Томасу было ясно, что она вспоминает ужасы, которые ей подробнейшим образом описали. Он надеялся, что за несколько дней рассказы девчонки выветрятся из ее головы, но этого не случилось. На следующее утро она отправилась в тюрьму с гигиеническими салфетками и кольдкремом, а пару дней спустя объявила, что советовалась с адвокатом.

В те дни Томас испытывал искреннюю скорбь по отцу, хотя терпеть не мог старика, пока тот был жив. Отец не позволил бы ей всех этих глупостей. Лишенный фальшивой сентиментальности, он бы (за ее спиной, конечно) обратился к своему приятелю-шерифу, и девчонку переправили бы досиживать срок в тюрьму штата. Отец всегда поступал жестко, но вот в один прекрасный день за завтраком свалился замертво на стол, успев в последний раз гневно взглянуть на жену, точно она одна была во всем виновата. Томас унаследовал здравый смысл отца без его грубости и материнскую тягу к добру без навязчивой тяги осуществлять его. Во всех бытовых ситуациях он предпочитал не действовать, а ждать, что все решится само собой.

Адвокат выяснил, что история о нескончаемых мытарствах, выпавших на долю Стар, была, по большей части, враньем, и объяснил матери, что девочка — психопатка, не настолько невменяемая, чтобы ее заключили в психушку, не слишком преступная для тюрьмы, но и не вполне нормальная для возвращения в общество. Это еще больше впечатлило мать. Девчонка мгновенно созналась, что все придумала, но потому лишь, что не могла не лгать; она лгала, по ее словам, оттого, что всегда чувствовала угрожающую ей опасность. Она прошла через руки нескольких психиатров, довершивших ее образование. Теперь она знала, что для нее нет ни малейшей надежды. Очутившись лицом к лицу с подобной драмой, мать Томаса, казалось, согнулась под бременем непосильной загадки и уверилась, что необходимы все новые попытки вернуть девочку на путь истинный. К досаде Томаса, она и на него стала смотреть с жалостью, словно он тоже нуждался в подобной сомнительной благотворительности.