Ром - Блез Сандрар Страница 28

Да чего же он добивается?

Несчастный Жан Гальмо, он не знает, что ему уже подписан смертный приговор…

И все-таки предчувствие у него было… а раз так, отчего не поставить на кон сразу все и не погибнуть в борьбе?..

Вот он, Илларион Лароз, по прозвищу Глист, — тот, что пел, спрятавшись в тени своей хижины:

О Макумба!

Кто рассыпал терновые шипы —

О Бала-куче, о Беберебе,

Бабараба, — на перепутьях дорог?

О Кате-рете, о балакаба,

Самба-и-бамба, — Я!

О Чанго!

Кто побрызгал кровью черной курицы —

О Бала-куче, о Беберебе,

Бабараба, — Начиненной пометом козлят?

О Кате-рете, о балакаба,

Самба-и-бамба, — Я!

О Чала!

Кто на сухое дерево повесил труп козла, —

О Бала-куче, о Беберебе,

Барабаба, — а в его пустом брюхе полно неродившихся виверр?

О Кате-рете, о балакаба,

Самба-и-бамба, — Я!

Он поет, черномазый ведьмак, и все его тело конвульсивно извивается.

В апреле 1928 года, только что приплыв в Гвиану, из которой ему уже не суждено будет вернуться, Жан Гальмо прислал другу в Ангулем нечто вроде завещания, где писал так:

«У меня нет ничего на свете, разве что моя жена, несчастный больной сын и бедная мать. Я мог бы счастливо жить рядом с теми, кого люблю, в собственном доме. Я покинул его, чтобы приехать сюда и дать клятву, которую я подписал 15 марта 1924 года. Больше жизни моей люблю я свободу; и больше всего на свете люблю я душу моих друзей из Гвианы, их изменчивую, нежную и тонкую душу, благородную и коварную, в которой я вновь почувствовал мягкую томность моих предков. Что я знаю точно? Я люблю Гвиану так, что готов пожертвовать жизнью. Скорее всего, я очень скоро буду убит. Я верю, что буду отомщен. Да что мне за дело, ведь я даровал свободу моей стране!»

Мягкая томность… Вот точные слова… Вот что помешало ему взять в руки оружие… Или — как знать? — не жил ли уже тогда Гальмо исключительно внутренней жизнью…

В пятницу 3 августа он вдруг почувствовал странное недомогание и сильную боль в челюсти. Решили, что у него нагноился зуб. Следствие установило, что бритву, которой он обычно брился, тайком от него носили к Иллариону Ларозу…

Когда утром в воскресенье 5 августа, после ночи страшных болей, проведенной им у себя дома в полном одиночестве после того как его служанка Адриенна в субботу вечером напоила его бульоном и ушла, когда его, корчившегося от боли, везли в больницу Святого Иосифа, он сказал своему врачу, доктору Ривьерасу: «Это тот креольский бульон, который в субботу вечером мне принесла Адриенна! Они меня отравили!..»

Адские боли измучили его. Агония продолжалась долго. Он умолял сидевших рядом с ним сестер уйти, выйти, так тяжело было смотреть на его ужасающие страдания, от которых он буквально лез на стенку. Он долго исповедовался епископу Кайенны монсеньору де Лавалю, и последними его словами были: «Ах! Негодяи! Негодяи! Они меня одолели!..»

Судебный следователь Маттеи констатировал отравление после вскрытия, обнаружившего во внутренних органах чудовищное количество мышьяка.

Я привожу целиком единственную уцелевшую на сегодняшний день страницу «Двойного существования», той книги, что Жан Гальмо завершил совсем незадолго до смерти, рукопись которой таинственно исчезла:

«Начать жизнь заново? Слова, не имеющие смысла…

Выбирал ли я судьбу мою? Однажды я просто уехал… меня влекла какая-то сила. Почему суждено эта дорога, а не иная? Что я об этом знаю? На упругой поверхности Земли шаги мои не оставили следов. Жизнь кружилась по обеим обочинам дороги, словно на экране кинотеатра… Многолюдная, кипучая, похожая на то, как животные в засуху бегут по распутьям джунглей, толкая друг друга, гонимые жаждой.

А сколько существований довелось пережить тебе?.. Одно-единственное?.. Тогда ты ничего не знаешь о жизни. Ты словно пресытившийся слепец, сидящий на берегу большой реки. И тогда ты, даже начав жить заново, снова, снова выберешь то самое место, на котором будет загнивать твоя душа…

Но я-то, я повидал, как под небесами всего мира, среди пылающего пурпура тропиков, в песках пустынь — повсюду движутся караваны людей, которые дерутся, находят и теряют, и режут, и убивают друг друга за деньги и во имя любви, чтобы начать жить снова…

Мое старое тело, покрытое шрамами, познало много славы и весь мыслимый и немыслимый стыд, видело груды мертвых тел, оно вдыхало дуновение пассатов и воздух городов, где теснится род человеческий. Мне нечему больше учиться у жизни. Зачем начинать ее сначала?..

Начать жить снова? Глаза мои, ослепшие от дорог, помнят одни только мерцающие лики кошмара… сорок лет борьбы, каждодневной, ежечасной борьбы с хищниками тропического леса и хищниками в образе человеческом. Снова увидеть этот долгий сон? Никогда…

— О ком ты?

— Ах да… правда… однажды появилась женщина… Сейчас это лишь образ, но он так крепко прирос к душе моей, этот фосфоресцирующий свет, поднимающийся из самых моих глубин, озаряющий внутренний мрак существа моего.

Ее глаза — сияние посреди сияния — вот и все, что я помню… Ради нее я хотел бы заново начать жить. Какой мужчина ради встречи с такой женщиной не вступил бы, плача от счастья, на ту обагренную кровью дорогу, какой оказалась моя?

Жан Гальмо».

Недавно в Лондоне я беседовал о Жане Гальмо с одним из самых крупных представителей делового мира, финансистом, хорошо знавшим его, и вот что сказал он мне:

— Мы тут, в Англии, думаем, что Жан Гальмо мог бы стать Сесилом Родсом [14]Гвианы!