Темные аллеи - Иван Бунин Страница 28

Художник и бывший моряк сидели на террасе парижского кафе.Был апрель, и художник восхищался: как прекрасен Париж весной и какочаровательны парижанки в первых весенних костюмах!

– А в мои золотые времена Париж весной был, конечно, ещепрекраснее, – говорил он. – И не потому только, что я былмолод, – сам Париж совсем другой. Подумай: ни одного автомобиля. И разветак, как теперь, жил Париж!

– А мне почему-то вспомнилась одесская весна, – сказалморяк. – Ты, как одессит, еще лучше меня знаешь всю ее совершенноособенную прелесть – это смешение уже горячего солнца и морской еще зимнейсвежести, яркого неба и весенних морских облаков. И в такие дни весенняяженская нарядность на Дерибасовской…

Художник, раскуривая трубку, крикнул: «Garςon, undemi!» [14] – и живо обернулся к нему:

– Извини, я тебя перебил. Представь себе – говоря о Париже,я тоже думал об Одессе. Ты совершенно прав – одесская весна действительно нечтоособенное. Только я всегда вспоминаю как-то нераздельно парижские весны иодесские, они у меня чередовались, ты ведь знаешь, как часто ездил я в тевремена в Париж весной… Помнишь Галю Ганскую? Ты видел ее где-то и говорил мне,что никогда не встречал прелестней девочки. Не помнишь? Но все равно. Я сейчас,заговорив о тогдашнем Париже, думал как раз и о ней, и о той весне в Одессе,когда она впервые зашла ко мне в мастерскую. Вероятно, у каждого из наснайдется какое-нибудь особенно дорогое любовное воспоминание или какой-нибудьособенно тяжкий любовный грех. Так вот Галя есть, кажется, самое прекрасное моевоспоминание и мой самый тяжкий грех, хотя, видит бог, все-таки невольный.Теперь это дело столь давнее, что я могу рассказать тебе его с полнойоткровенностью…

Я знал ее еще подростком. Росла она без матери, при отце,которого мать уже давно бросила. Был он очень состоятельный человек, а попрофессии неудавшийся художник, любитель, как говорится, но такой страстный,что, кроме живописи, не интересовался ничем в мире и всю жизнь занимался толькотем, что стоял за мольбертом и загромождал свой дом – у него была усадьба вОтраде – старыми и новыми картинами, скупая все, что ему нравилось, всюду, гдевозможно. Очень красивый был человек, дородный, высокий, с чудесной бронзовойбородой, полуполяк, полухохол, с повадками большого барина, гордый иизысканно-вежливый, внутренне очень замкнутый, но делавший вид очень открытогочеловека, особенно с нами: одно время все мы, молодые одесские художники,гурьбой ходили к нему каждое воскресенье года два подряд, и он всегда встречалнас с распростертыми объятиями, держался с нами, при всей разнице наших лет,совсем по-товарищески, без конца говорил о живописи, угощал на славу. Гале былотогда лет тринадцать-четырнадцать, и мы восхищались ею, конечно, только какдевочкой: мила, резва, грациозна была она на редкость, личико с русыми локонамивдоль щек, как у ангела, но так кокетлива, что отец однажды сказал нам, когдаона вбежала зачем-то к нему в мастерскую, что-то шепнула ему на ухо и тотчасвыскочила вон:

– Ой, ой, что за девчонка растет у меня, друзья мои! Боюсь яза нее!

Потом, с грубостью молодости, мы как-то сразу и все доединого, точно сговорившись, бросили ходить к нему, что-то надоело мне в Отраде– верно, его непрестанные разговоры об искусстве и о том, что он наконец открылеще один замечательный секрет того, как надо писать. Я как раз в ту пору провелдве весны в Париже, вообразил себя вторым Мопассаном по части любовных дел и,возвращаясь в Одессу, ходил пошлейшим щеголем: цилиндр, гороховое пальто доколен, кремовые перчатки, полулаковые ботинки с пуговками, удивительнаятросточка, а к этому прибавь волнистые усы, тоже под Мопассана, и обращение сженщинами совершенно подлое по безответственности. И вот иду я однажды вчудесный апрельский день по Дерибасовской, перехожу Преображенскую и на углу,возле кофейни Либмана, встречаюсь вдруг с Галей. Помнишь пятиэтажный угловойдом, где была эта кофейня, – на углу Преображенской и Соборной площади,знаменитый тем, что весной, в солнечные дни, он почему-то всегда бывал унизанпо карнизам скворцами и их щебетом? Мило и весело было это чрезвычайно. И вотпредставь себе: весна, всюду множество нарядного, беззаботного и приветливогонарода, эти скворцы, сыплющие немолчным щебетом, точно каким-то солнечнымдождем, – и Галя. И уже не подросток, не ангел, а удивительно хорошенькаятоненькая девушка во всем новеньком, светло-сером, весеннем. Личико под серойшляпкой наполовину закрыто пепельной вуалькой, и сквозь нее сияют аквамариновыеглаза. Ну, конечно, восклицания, расспросы и упреки: как вы все забыли папу,как давно не были у нас! – Ах да, – говорю, – так давно, что выуспели вырасти. – Тотчас купил ей у оборванной девчонки букетик фиалок,она с быстрой благодарной улыбкой глазами тотчас, как полагается у всех женщин,сует его к лицу себе. – Хотите присядем, хотите шоколаду? – Судовольствием. – Подняла вуальку, пьет шоколад, празднично поглядывает ивсе расспрашивает о Париже, а я все гляжу на нее. – Папа работает с утрадо вечера, а вы много работаете или все парижанками увлекаетесь? – Нет,больше не увлекаюсь, работаю и написал несколько порядочных вещиц. Хотите зайтико мне в мастерскую? Вам можно, вы же дочь художника, и живу я в двух шагах отсюда. –Ужасно обрадовалась: – Конечно, можно! И потом, я никогда не была ни в одноймастерской. Кроме папиной! – Опустила вуальку, схватила зонтик. Я беру еепод руку, она на ходу попадает мне в ногу и смеется. – Галя, –говорю, – ведь мне можно называть вас Галей? – Быстро и серьезноотвечает: вам можно. – Галя, что с вами сделалось? – А что? – Выи всегда были прелестны, а теперь прелестны просто на удивление! – Опятьпопадает в ногу и говорит не то шутя, не то серьезно: – Это еще что, то либудет! – Ты помнишь темную, узкую лестницу на мою вышку со двора? –Тут она вдруг притихла, идет, шурша нижней шелковой юбочкой, и всеоглядывается. В мастерскую вошла даже с некоторым благоговением, началашепотом: ка-ак у вас тут хорошо, таинственно, какой страшно большой диван! исколько картин вы написали, и все Париж…. И стала ходить от картины к картине стихим восхищением, заставляя себя быть даже не в меру неторопливой,внимательной. Насмотрелась, вздохнула: да, сколько прекрасных вещей высоздали! – Хотите рюмочку портвейна и печений? – Не знаю… – Я взял уней зонтик, бросил его на диван, взял ее ручку в лайковой белой перчатке: можнопоцеловать? – Но я же в перчатке… – Расстегнул перчатку, поцеловал началомаленькой ладони. Опустила вуальку, без выражения смотрит сквозь нееаквамариновыми глазами, тихо говорит: ну мне пора. – Нет, –говорю, – сперва посидим немного, я вас еще не рассмотрелхорошенько. – Сел и посадил ее к себе на колени, – знаешь этувосхитительную женскую тяжесть даже легоньких? Она как-то загадочно спрашивает:я вам нравлюсь? Посмотрел я на нее на всю, посмотрел на фиалки, которые онаприколола к своей новенькой жакетке, и даже засмеялся от умиления: авам, – говорю, – вот эти фиалки нравятся? – Я не понимаю. –Что ж тут не понимать? Вот и вы вся такая же, как эти фиалки. – Опустивглаза, смеется: – У нас в гимназии такие сравнения барышень с разными цветаминазывали писарскими. – Пусть так, но как же иначе сказать? – Не знаю…– И слегка болтает висящими нарядными ножками, детские губки полуоткрыты, поблескивают…Поднял вуальку, отклонил головку, поцеловал – еще немного отклонила. Пошел поскользкому шелковому зеленоватому чулку вверх, до застежки на нем, до резинки,отстегнул ее, поцеловал теплое розовое тело начала бедра, потом опять вполуоткрытый ротик – стала чуть-чуть кусать мне губы…