Шесть ночей на Акрополе - Георгос Сеферис Страница 27

Пот крупными каплями катился по лбу у Стратиса. Он утер пот тыльной стороной ладони и продолжил:

— Так вот, Саломея осталась в зале наедине с головой Иоанна, которого, нужно сказать, очень любила. Семь пеплосов валялись на полу вокруг нее, бездушные, перепачканные, словно убитые павлины. На столе в глубине зала лежали кубки и остатки яств. Свечи на многосвечнике либо уже дымились, либо догорали. Молосский пес [111]в углу все еще обгладывал кость. Саломея уселась на диване. Болтливый ветер бил деревья в саду, и ее нагие бедра вздрагивали от ужаса. Перед ней на серебряном подносе лежала голова. Она сидела, задумавшись. Затем поднялась, взяла голову и установила ее на мраморе очага. Отошла подальше, посмотрела: нет, не так! Передвинула китайскую вазу [112]и положила голову на ее место: все равно не так. Тогда она снова положила голову на поднос и уселась напротив, упершись локтями в колени и пощипывая пальцами правой руки левое предплечье, а пальцами левой руки — правое. Тоска все нарастала в ее груди: она не знала, что делать с головой… Ах, друзья мои! Друзья мои! Постарайтесь понять: она не знала, что делать с головой, которую отрубили ради нее…

Было совершенно очевидно, что Стратис изнемог от перенапряжения. Он был достоин жалости. Он замолчал и сделал глубокий вдох.

— Я попытался выразить это в стихах, — сказал он и стал декламировать с большим трудом:

Одна в салоне, Саломея,

Щипала руки ты себе…

Колени у него подогнулись. Николас подошел и поддержал его, взяв под руку.

— А что стало с головой? — крикнул Калликлис.

— Она выбросила ее в окно, — крикнул в ответ Николас, потащил Стратиса внутрь Парфенона и усадил его там на пол в углу.

— Я теряю силы, словно пустеющий бурдюк, — пробормотал Стратис.

Он закрыл глаза и потерял сознание. Все поднялись и стали вокруг. Саломея наклонилась и развязала ему галстук.

— Что с ним? — спросила она.

— Рецина [113]была негодная, — ответил Николас. — Уходите лучше. Я сам о нем позабочусь.

Все ушли друг за другом — и первая Саломея, словно хор в трагедии, исполнивший свою роль.

Раздавались свистки, когда Стратис открыл глаза. Он лежал у внутренней стены храма под стершимися византийскими фресками. Свистки пронзали ему мозг. Перед ним стоял Николас.

— Пора уходить, — сказал Николас. — Витийствовать, когда луна в ущербе, — еще куда ни шло. Но в полнолуние это может плохо кончиться.

Он засмеялся и помог Стратису подняться.

— Этот свет — ядовитый сок, — проговорил Стратис.

Ему показалось, что Акрополь был новым до той самой ночи и что время, сконцентрировавшее два тысячелетия, вдруг взорвалось и обратило Акрополь в обломки.

Они медленно сошли вниз и отправились на восток.

Когда Одеон остался позади, Стратис снова посмотрел на скалу. В ней появилась упрямая выдержка. Он удивился, что скала сумела устоять после этого разрушения.

— «Крепость желает теперь пожрать тех, кто поедал ее», [114]— прошептал он.

— Что ты говоришь? — спросил Николас.

— Это говорит Макрияннис. [115]

— Кто?

— Из компании Хлепураса и Сосунка — того, с рупором, в борделе.

— Как ты познакомился с ними?

— Расскажу как-нибудь в другой раз: это долгая история.

Николас внимательно слушал. Ему было трудно разобрать, что было действительностью, а что — выдумкой. Он подозвал машину и оставил Стратиса дома.