Конформист - Альберто Моравиа Страница 26

Мысль об исповеди беспокоила Марчелло. Он не был человеком религиозным, если иметь в виду формальное исполнение обрядов, не был он уверен и в том, что по природе своей склонен к религиозным чувствам. Тем не менее он охотно согласился бы на исповедь, требуемую Доном Латтанци, воспринимая ее как один из обычных поступков, к которым принуждал себя, чтобы окончательно укорениться в нормальности, если бы подобная исповедь не предполагала признания в двух вещах: трагедии, случившейся с ним в детстве, и поездке в Париж. А именно их, по разным причинам, Марчелло считал постыдными. Подспудно он улавливал, что между двумя этими событиями существует тончайшая связь, хотя ему трудно было бы сказать с определенностью, в чем эта связь заключалась. С другой стороны, он понимал, что среди множества моральных норм он выбрал не христианскую, запрещавшую убивать, а совсем другую, политическую, недавнюю, кровь не отвергавшую. Он не признавал в христианстве, представленном церковью с сотнями пап, бесчисленными храмами, святыми и мучениками, силу, способную вернуть ему общность с людьми, которой его лишила смерть Лино. Эту силу, напротив, он приписывал тучному министру с перепачканным помадой ртом, его циничному секретарю, своему начальству по секретной службе. Все это были не столько ясные мысли, сколько смутная интуиция, и печаль Марчелло росла, словно для него существовал единственный путь к спасению, и тот был ему не по душе, а все остальные были закрыты.

Надо решаться, подумал он, садясь в трамвай, идущий к Санта-Мария Маджоре, надо выбирать: либо исповедаться до конца, согласно церковным нормам, либо ограничиться исповедью неполной, сугубо формальной, чтобы доставить удовольствие Джулии. Хотя Марчелло не посещал церковь и не был верующим, он склонялся к первому решению, почти надеясь с помощью исповеди если не изменить свою судьбу, то, по крайней мере, еще раз в ней утвердиться. По дороге он рассмотрел проблему с обычной своей, несколько педантичной серьезностью. В том, что касалось Лино, Марчелло чувствовал себя более или менее спокойно: он сумел бы рассказать о событии так, как оно произошло на самом деле, и священник, разобравшись и дав обычные наставления, отпустил бы ему этот грех. Но с порученным ему заданием, подразумевавшим обман, предательство и в конечном счете, возможно, даже смерть человека, дело обстояло иначе. Трудность была не в том, чтобы добиться одобрения возложенной на него миссии, а в том, чтобы заговорить о ней. Марчелло был не совсем уверен, что способен на это. Ибо заговорить о ней — значило бы отказаться от одной нормы поведения ради другой, подвергнуть христианскому суждению нечто такое, что до сегодняшнего дня он считал совершенно независимым; значило бы изменить негласному обету молчания и секретности; словом, поставить под угрозу с трудом возведенное им здание нормальности. Но вместе с тем стоило попытаться выдержать испытание, хотя бы для того, чтобы с помощью окончательной проверки еще раз убедиться в прочности этого здания.

Однако Марчелло заметил, что рассматривает эту альтернативу без чрезмерного волнения, оставаясь в душе холодным и неподвижным, словно посторонний зритель. Как будто на самом деле выбор он уже сделал, и все, что должно было случиться в будущем, заранее было искуплено, он только не знал — как и когда. Сомнения так мало мучили его, что, войдя в просторную церковь, где царили тень, тишина и прохлада, действительно успокаивавшие после уличных света, шума и зноя, он почти забыл об исповеди и принялся бродить по пустынному храму от одного нефа к другому, словно праздный турист. Церкви всегда нравились ему как точки опоры в неустойчивом мире, как неслучайные постройки, в которых некогда нашло свое мощное и великолепное выражение то, что он искал: порядок, норма, правила. Ему даже случалось довольно часто заходить в церкви, которых в Риме было так много, садиться на скамью и, не молясь, созерцать нечто такое, что при иных обстоятельствах ему вполне подошло бы. В церквях его привлекали не предлагаемые там решения — он не мог их принять, — а результат, который он ценил и которым восхищался. Они нравились ему все, но чем они были внушительнее и роскошнее, то есть чем более мирской характер носили, тем больше он любил их.

В этот час церковь была пустынна. Марчелло подошел к алтарю, а потом, приблизившись к одной из колонн правого нефа, посмотрел на длинный ряд плит, которыми был вымощен пол, и попытался забыть о своем росте и представить, что глаза его, как у муравья, находятся на уровне земли: каким огромным казалось тогда пространство пола, увиденное в такой перспективе, настоящая равнина, вызывающая головокружение. Потом он поднял голову, и взгляд его, следя за слабыми бликами света, вспыхивавшими на выпуклой поверхности огромных мраморных стволов, перебегая с колонны на колонну, добрался до входного портала. В этот момент кто-то вошел в сиянии резкого слепящего света: какой крохотной показалась в глубине церкви фигурка верующего, возникшая на пороге. Марчелло прошел за алтарь и стал рассматривать мозаику абсиды. Его внимание привлекала фигура Христа в окружении четырех святых: тот, кто так изобразил Господа, не питал ни малейших сомнений насчет того, что ненормально, а что нормально. Опустив голову, Марчелло медленно направился к исповедальне, находившейся в правом нефе. Он подумал, что бесполезно сожалеть о том, что он не родился в другое время и в других условиях: он стал таким, каким был, именно потому, что нынешнее время и нынешние условия были иными, нежели те, что позволили возвести эту церковь. В осознании этой реальности и заключалась его жизненная позиция.

Марчелло подошел к исповедальне из темного резного дерева, огромной, соразмерной базилике, успел вовремя заметить сидевшего внутри священника и задернул, спрятавшись, занавеску. Но лица исповедника он не разглядел. Прежде чем встать на колени, Марчелло подтянул брюки, чтобы они не смялись, а потом сказал тихо:

— Я хотел бы исповедаться.

С другой стороны до него донесся негромкий голос священника, который поспешно и искренне ответил, что Марчелло может начинать. Голос, размеренный, густой, низкий бас, принадлежал человеку зрелому, говорившему с сильным южным акцентом. Марчелло невольно представил себе густобрового монаха с крупным носом, у которого физиономия заросла бородой, а из ушей и ноздрей торчали волосы. Он подумал, что священник сделан из того же тяжелого и массивного материала, что и исповедальня, прочно и без затей. Как и предполагал Марчелло, священник спросил у него, давно ли он исповедовался. Марчелло ответил, что последний раз исповедовался еще в детстве, а теперь делает это, потому что должен жениться. После некоторого молчания голос священника, донесшийся из-за решетки, довольно равнодушно произнес: