История величия и падения Цезаря Бирото - Оноре де Бальзак Страница 26

— Это слишком! Ведь я сделал такие пустяки, — заметил Воклен, смущенный многословной благодарностью парфюмера.

— Вот еще! — выпалил Бирото. — Вы не можете нам запретить любить вас, хотя и отказываетесь принять от меня какой-либо подарок. Вы, как солнце, дарите нам свет, но люди, озаряемые вами, не в состоянии вас отблагодарить.

Ученый улыбнулся и встал, парфюмер и Попино поднялись в свою очередь.

— Посмотри, Ансельм, вокруг. Запомни хорошенько этот кабинет. Вы разрешите, сударь? Ваше время столь драгоценно, он, быть может, никогда больше не попадет к вам.

— А как идут ваши дела? — спросил Воклен. — Ведь мы с вами, собственно, оба работаем на благо торговли...

— Благодарю вас, неплохо, — отвечал Бирото, направляясь в столовую, куда за ним прошел и Воклен. — Но чтобы пустить в продажу это масло (я думаю назвать его «Комагенной эссенцией»), необходимы значительные средства...

— Эссенция, да еще комагенная, — слишком уж кричащее название. Назовите лучше «Масло Бирото»! Если же вы не хотите выставлять напоказ свое имя, возьмите другое... Но что я вижу... Рафаэлева «Мадонна»... Ах, господин Бирото, видно, хотите поссориться со мной.

— Господин Воклен, — сказал парфюмер, пожимая руки химику, — ценность этого подарка лишь в упорстве, с каким я его искал; понадобилось перерыть всю Германию, прежде чем нашли эту гравюру, отпечатанную на китайской бумаге, без надписи. Я знал, что вам хотелось ее иметь, но у вас не было времени ее разыскивать, я был только вашим коммивояжером. Примите же от меня эту ничего не стоящую гравюру как свидетельство моей глубокой преданности, выразившейся в хлопотах, старании и заботах. Мне хотелось бы, чтобы вы пожелали чего-нибудь, что надо было бы добыть со дна морского, и я мог бы предстать перед вами со словами: «Вот оно!» Не отказывайте мне. Нас так легко забыть, позвольте же всем нам: мне, жене, дочери и будущему зятю напоминать вам о себе этой гравюрой. Глядя на «Мадонну», вы скажете: «Есть на свете простые люди, которые думают обо мне».

— Хорошо. Я принимаю подарок, — сказал Воклен.

Попино и Бирото вытерли слезы, так взволновала их доброта академика, прозвучавшая в этих словах.

— Будьте же до конца великодушны, — сказал парфюмер.

— Чем могу служить? — спросил Воклен.

— Я приглашаю друзей...

Он приподнялся на носках, сохраняя тем не менее смиренный вид.

— ...чтобы отпраздновать освобождение Франции и отметить награждение меня орденом Почетного легиона.

— Вот как! — сказал удивленный Воклен.

— Быть может, я заслужил эту награду и монаршую милость; ведь я был членом коммерческого суда, я сражался за Бурбонов тринадцатого вандемьера на ступенях церкви святого Роха, был ранен Наполеоном. Через три недели, в воскресенье, жена дает бал. Посетите же нас, сударь. Окажите честь отобедать с нами в этот день. Для меня это значило бы дважды удостоиться ордена. Я заранее вас извещу.

— Согласен, приду, — сказал Воклен.

— Сердце мое переполнено радостью, — воскликнул парфюмер на улице. — Он придет ко мне. Только не забыть бы того, что он говорил о волосах. Ты запомнил, Попино?

— Конечно, сударь. Да я и через двадцать лет этого не забуду.

— Великий человек! Какой полет мысли, какая проницательность! Как он с полуслова понял наши планы и дал совет, как победить «Макассарское масло». Ага! лжешь, «Макассар»! Ничто не может способствовать росту волос! Попино, богатство плывет нам прямо в руки. Итак, завтра в семь часов будь на фабрике; нам доставят орехи, и мы примемся за выделку масла. Легко Воклену говорить, что всякое масло полезно, но узнай это публика, и все пропало. Если не добавить к нашему средству чуточку орехового масла и духов, так мы не сможем и продавать его по три-четыре франка за четыре унции.

— Вам пожаловали орден, сударь? — спросил Попино, — Какая честь для...

— Для купечества, не правда ли, дружок?

Торжествующий вид Цезаря Бирото, уверенного в удаче, привлек внимание приказчиков, и они многозначительно переглядывались между собой: поездка в фиакре, парадные костюмы кассира и хозяина вызвали у них сами фантастические предположения. Взгляды Цезаря и Ансельма, выражавшие их взаимное удовлетворение, полный надежды взор, два раза брошенный Попино на Цезарину, возвещали нечто необыкновенное и подтверждали догадки приказчиков. Работая с утра до ночи почти в монастырской обстановке, они интересовались и самыми незначительными событиями, как узник интересуется мелкими тюремными происшествиями. Поведение г-жи Бирото, недоверчиво встречавшей победоносные взгляды мужа, наводило на мысль о том, что затевается какое-то новое дело. Унылый вид хозяйки был тем заметнее, что бойкая торговля в лавке обычно доставляла ей удовольствие. А в этот день выручка составляла шесть тысяч франков, ибо кое-кто из должников погасил просроченные счета.

Столовая и кухня с окном во дворик были разделены коридором. В коридор выходила лестница, соединявшая помещение за лавкой с антресолями, где прежде жили Цезарь и Констанс; в этой столовой, напоминавшей маленькую гостиную, они провели медовый месяц. Во время обеда в лавке оставался только рассыльный Раге, но перед десертом приказчики спускались в лавку, а Цезарь с женой и дочерью оставались одни и заканчивали обед, сидя у камелька. Обычай этот Бирото переняли у Рагонов, которые свято блюли старинные купеческие обычаи и привычки и сохраняли между собой и приказчиками то огромное расстояние, которое некогда существовало между мастерами и подмастерьями. Цезарина или Констанс приготовляли парфюмеру чашку кофе, которую он выпивал, сидя у камина в кресле. И тогда Цезарь рассказывал жене о всех событиях дня, обо всем, что видел и слышал в городе; о том, что делается в предместье Тампль, какие затруднения приходится преодолевать на фабрике.

— Жена, — сказал он Констанс, когда приказчики спустились в лавку, — знай, сегодня великий день нашей жизни! Орехи закуплены, гидравлический пресс завтра будет пущен в ход, сделка на земельные участки заключена. Вот спрячь это, — сказал он, передавая ей банковский чек Пильеро. — Я договорился о переделке помещения, мы расширим нашу квартиру. Господи, ну и забавного же чудака видал я сегодня в Батавском подворье!

И он описал г-на Молине.

— Я вижу одно, — прервала его излияния жена, — ты задолжал двести тысяч франков!

Не спорю, кошечка, — подтвердил парфюмер с напускным смирением. — И как только мы выкрутимся из долгов, — боже милостивый? Ведь ты, конечно, ни во что не ставишь участки в районе церкви Мадлен, где со временем будет лучший квартал в Париже.

— Со временем, Цезарь.

— Увы, — продолжал он шутку, — мои три восьмых пая через шесть лет будут стоить всего только миллион. Где взять деньги, чтоб уплатить двести тысяч франков? — И Цезарь в притворном ужасе всплеснул руками. — А все-таки мы выпутаемся, и вот кто заплатит, — сказал он, вытаскивая из кармана заботливо припрятанный орех, взятый у тетки Маду. Держа орешек двумя пальцами, он показал его Цезарине и Констанс.