Черная месса - Франц Верфель Страница 25

— Моя дорогая фрейлейн, мне нужно с вами серьезно поговорить, очень серьезно…

Он сказал: «Моя фрейлейн». Хуго до глубины души испугался этого ядовито-утомленного голоса. Титтель, как прежде, не замечал мальчика. Обвинитель же прошелестел дальше: «Сядем!..»

Как медленно, оцепенело, опустилась на скамью Эрна! Хуго передвинулся на самый край. Титтель, сложив обе руки на грозной клюке трости, начал готовиться дальше.

— Я действовал весьма активно при некоем удачном соединении, черт возьми! Вы ведь это знаете…

Он пробормотал это, словно упомянув о героическом поступке, о котором не хотят трезвонить, сохраняя наигранное равнодушие. Даже удушье слышалось в затихающем голосе, душевная простуда, которую подхватил Титтель среди низостей мира:

— Требования, которые предъявляются румяному новичку, — отнюдь не ничтожны. В некотором отношении — полное напряжение сил личности… Но, моя дорогая фрейлейн, по части здоровья я никогда не понимал шуток. Что касается этого, я всегда знал, чего хочу. Наконец, я — моральный человек…

Титтеля знобило, он встал и, хотя сад задыхался от жары, принялся с лихорадочной торопливостью надевать пальто. Он застегнул его сверху донизу, полез в карманы и натянул на пальцы пару старых коричневых лайковых перчаток. Теперь его голос дрожал уже от сдерживаемой злобы:

— Один-единственный раз в своей жизни я был доверчив и неосторожен… да, да… ради вас, Эрна, именно ради вас… вокруг вас я строил замки!.. Воздушные замки, как оказалось… Жестокое жизненное разочарование и беспредельное несчастье… да, да…

Вдруг он прошипел сквозь зубы:

— Скажи мне сейчас же, с кем ты путалась все это время, ты, ты…

Эрна схватила Хуго за руку:

— Молчите! Вы же помешанный! — И взмолилась: — Здесь ребенок!

Титтель уже ругался без удержу:

— Ты лжешь, ты все лжешь! Я в этом еще удостоверюсь… есть средство — пригвоздить тебя к позорному столбу… есть полиция… ты низкая личность, ты!..

Эрна рванула мальчика за собой и понеслась прочь. Тяжелыми каплями сжалился над миром дождь. Хуго мчался вслед и не мог обогнать Эрну.

Позади громом гремела ненависть Титтеля:

— Моя прекрасная фрейлейн, вы меня опечатали навечно…

Оба, Хуго и Эрна, укрылись от дождя в парковой беседке. Девушка не плакала, но зубы ее стучали. Крупная, немного грузная фигура прислонилась, тяжело дыша, к деревянной стенке. Она шептала, как в забытьи:

— Это неправда, Хуго, это неправда — то, что он сказал, ради бога, не верь этому, это неправда!

Хуго тоже задыхался — от усилий разгадать загадку. Ах, как помочь Эрне, если он не понимал — где правда, а где ложь? Колени женщины дрожали, она цеплялась за хрупкое тело ребенка.

— Это неправда, Хуго, но кое-что другое — правда; что-то ужасное, страшное близится, Хуго! Что мне делать? Хоть в воду бросайся!

Резкие порывы ветра отшвыривали проливной дождь. Вскрытое, с разодранными тучами, грозовое небо усеяно было множеством синих ран.

Дома Эрна заперлась в своей комнате. Хуго не прочел ни строчки. Он сидел за широкой партой и размышлял. То, что Титтель был негодяем и преследовал какие-то низкие цели, — в этом сомнений не было. Эрна уверяла: «Это неправда». В то, что это и не могло быть правдой, он верил. Какая тяжелая у нее жизнь! Эти взрослые мужчины втянули ее в какой-то заговор, а потом выбросили игрушку своих замыслов, когда больше в ней не нуждались. О чем-то подобном он уже читал. В «секретные переговоры» Целника Хуго уже не верил. Он представлял себе свирепо вздрагивающие усы оберлейтенанта. Конечно, его самого принимали за простака. Разумеется, читал он кое-что о любви и любовном страдании, но «любовь и любовные страдания» были смутно-прекрасны, как закат солнца, как театральный занавес с гениями, венками и обнаженными телами, как совместное пение одетых в мантии людей в опере; эти «любовные страдания» были, и все же их не было. Это непостижимое воспринималось так же, как, например, «мать носила» кого-то «под сердцем» и однажды утром «родила в муках». Раздумывая, Хуго выцарапывал карманным ножом на зеленой плоскости парты, — его дурная привычка, — всякие рунические знаки. Целник оставался Целником. Но Титтелем Эрна была трусливо и подло оскорблена. Похоже, щелкунчик коварно спровоцировал эту сцену. Нет, нет, выглядело скорее так, будто в дьявольском поведении Титтеля скрывались гнусные намерения. Кто мог бы выяснить их? Должен ли он, Хуго, просить родителей спасти Эрну от грозящего ей бесчестия? Господи, это же невозможно! Почему он не мог поговорить с ней об этих вещах? Почему горло его сковывали стыд и волнение? Никогда не произнесет он ни слова. Но она ведь тоже молчала. Нет, сегодня она застонала. Отчаянный вырвался вопль: хоть в воду бросайся! Хуго вспомнил несчастную любовь классических героинь, о которых читал. Ах, эти героини говорили божественными стихами, и фимиам необыкновенных слов окутывал голые факты их судьбы, придавая им ценность. До сих пор Хуго нравилась расплывчатость выражений. Можно было следить, грезя наяву, за шествующими словами, как за тянущимися облаками. Теперь же все ему казалось облаками и паром. Будто раз за разом взбираешься по усеянному окатышами склону (воспоминание детства) и скользишь обратно. Правда все время отступала. Мальчику чудилось, будто нос и уши у него заткнуты толстыми кусками ваты. Впервые он физически ощущал отчаяние, вызванное нехваткой знания. Это ведь что-то ужасное, раз Эрна хотела утопиться! Броситься в море, в океан с высокой скалы, в белом одеянии, как Сафо, — это еще можно понять. Но бурая здешняя речушка, вспухшая, противная вода, в которой возникают эпидемии тифа! Ох, все — пыль и облака! Школьная парта окружала Хуго тесным кольцом, сжимала со всех четырех сторон, как застенок, как подземелье пыток, как само детство. Обладать недоделанным телом, над которым все (особенно папа) сочувственно посмеиваются, телом, что растет по ночам незаметно для других! И все знать, все уже пережить, все нести в себе, и все-таки в этом могучем изобилии ничего не понимать, совсем ничего! Жить дома рядом с Эрной, ежедневно отдавать свое тело для мытья, прислушиваться ночью к шагам босых женских ног, и все-таки оставаться вечно чужим ей, никогда не узнать о ней правду, о боже, почему?

Когда Хуго проснулся на следующее утро, фрейлейн Тапперт стояла уже в комнате, полностью одетая. Мальчику пришло в голову, что она изменилась, даже кажется некрасивой. Глаза и щеки распухли, она не пахла свежестью, как обычно, и ни взгляда не бросила на Хуго. Она торопила его — чего раньше не делала — быстрее вставать и одеваться. Вдруг она сказала, словно это невиннейшая вещь:

— Мне нужно зайти сегодня на минутку домой. Ты ведь пойдешь со мной, Хуго? Только никому не рассказывай! Хорошо?

Домой! Это слово странно задело Хуго. Так у Эрны был свой дом! До сих пор ему казалось, что не существовало другого дома, кроме его собственного. Естественно, он знал, что каждый человек, каждый ребенок живет в каком-либо здании, в какой-то квартире. Но ведь точно так же он знал, что верблюды пересекают пустыни, а в Америке живут индейские племена. Дома — это ведь был только этот дом, здесь, эта комната с партой и спортивными снарядами, галерея, прихожая с паланкином, столовая. Эрна даже упоминала иногда о своей матери, о парализованном брате. Но если и было у нее в том же городе жилище, где она выросла, для Хуго это не имело значения: оно служило лишь второстепенной подготовкой к истинному существованию Эрны — здесь, с ним, при его родителях, в единственном в мире собственном доме. Когда он услышал теперь, что Эрна хочет взять его с собой в квартиру своей матери, его охватил легкий озноб. Нечто подобное должны чувствовать путешественники, собираясь войти в экзотический храм. Мать Хуго постоянно внушала воспитателям и гувернанткам, что они обязаны сообщать ей, если ведут ребенка в чужие дома (о квартирах и речи не было), вообще в незнакомые места. Мисс Филпоттс доходила до того, что ни разу не взяла Хуго с собой в лавку, где делала покупки. Бедняга должен был всегда оставаться перед дверью в поле зрения мисс, не сходя с места. Теперь же впервые в жизни ему подмигнуло чужое, и в его робости слились боязливое любопытство и страх пренебречь строгим родительским запретом.