Фосс - Патрик Уайт Страница 25

— Вероятно, вы меня ненавидите? — спросил Фосс из темноты.

— Я от вас в восторге! — рассмеялась Лора Тревельян с такой искренностью, что ее признание вовсе не прозвучало нескромно. — Вы — моя пустыня!

Раз или два руки их соприкоснулись, и он почувствовал, как сильно она взволнована.

— Я рад, что меня не заботит ваше мнение, — сказал он.

— Вас не заботит ничье мнение! — воскликнула она.

Фосс удивился неистовости чувства этой юной девушки. При подобных обстоятельствах сожаление было для него роскошью, которой он не собирался себе позволять. Кроме того, его не покидала вера в собственную непогрешимость.

Он начал грызть ногти в темноте.

— Вы расстроены, — заметил немец, — потому что вам хотелось бы меня пожалеть, только у вас не получается.

— Будь это так, у меня точно была бы причина для расстройства! — бездумно выпалила она.

— Вам хотелось бы упоминать меня в своих молитвах.

К тому моменту Лора Тревельян уже совершенно заблудилась во тьме сада. «Впрочем, я тоже вполне самодостаточна», — вспомнила она, ощутив застарелое отвращение к бесплодным молитвам.

— Я не молюсь, — печально призналась она.

— Вот как! — вскинулся он. — Вы случайно не атеистка?

— Не знаю.

Лора сорвала пучок белых соцветий с большого куста камелий и смяла его в руках. Она раздирала на части бедные цветы, словно они были не живой плотью, а листом промокательной бумаги.

— Атеистами становятся по низменным причинам, — проговорил Фосс. — И самая низменная из всех такая: людям настолько не хватает величия души, что они не в силах смириться с идеей Божественной силы.

Он сверкал холодным блеском. Ветер, который предрекала девушка, поднялся. Звезды дрожали. Листья бились друг о друга.

— Их причины, — сказал Лора, — простые, честные, личные. Насколько я могу судить. Ведь такие решения принимаются в одиночестве. И уж точно после мучительных размышлений.

Темнота начинала бесноваться.

— Бог, от которого они отказались, — это низменный Бог, — продолжал настаивать Фосс. — Его легко уничтожить, потому что он воплощен в них самих. Он немощен, потому что подобное уничтожение не является доказательством силы. Атеизм есть самоубийство, понимаете?

— Я понимаю, что разрушаю сама себя. А как же вы, мистер Фосс?! — вскричала Лора. — Меня беспокоите сейчас именно вы! Видеть, как та же учесть вот-вот настигнет другого человека, гораздо, гораздо хуже!

В пылу страсти она схватила его за руку и крепко сжала. Все их жесты были некрасивы и судорожны. Мужчина и девушка стояли, широко расставив ноги под покровом своих невинных одежд, чтобы удержаться на шатающейся земле.

— Не вижу между нами никакого сходства, — заявил Фосс.

Он снова стал холоден, хотя и не мог отвести от нее взгляда. Руки Лоры цепко сжимали его запястье.

— Наверно, мы оба прокляты из-за нашей гордыни, — сказала Лора.

Фосс стряхнул ее руки и отшатнулся. Он вытер влажные губы, перекошенные скорее от гнева, чем от слабости. Он глубоко задышал. Он пил громадные бесплодные небеса, полные мерцающих звезд. Девушка подле него теперь ощущалась как нечто мягкое и беззащитное.

И в самом деле, Лора Тревельян больше не чувствовала себя вправе узнать что-нибудь еще, какие бы истины ей ни открылись.

— Вы решили покончить с Богом по причине рассудочного тщеславия, — проговорил Фосс, наверняка с улыбкой. — Однако последствия этого — забота исключительно ваша, уверяю вас.

Так оно и было, и он давал ей это понять.

— Думаю, вы подозреваете в том же самом и меня, — продолжил Фосс. — Вам следует понимать, что в Бога я верю. Хотя и поклоняюсь Ему с гордо поднятой головой. Ах, смирение, смирение! Мне оно кажется особенно мерзким. Кстати, мой Бог — выше смирения.

— А, — кивнула она. — Теперь я понимаю.

Все прояснилось. Она увидела, что Он стоит в сиянии Своей собственной светозарной пустыни. Разумеется, Он был неуязвим.

И вот тогда Лора Тревельян преисполнилась к нему жалости. Себя она больше не жалела, как много недель подряд в доме дядюшки, чей неизменно доброжелательный материализм весьма способствовал жалости к себе. Вместе со смирением к ней вернулась любовь.

— Я буду думать о вас с тревогой, — сказала она. — Гордость такой силы перед лицом того, что вам предстоит в этом путешествии, не может не вызывать тревоги.

— Я не привык себя ограничивать.

— Тогда я научусь молиться за вас.

— Я подловил вас дважды! — засмеялся он. — Вы — апостол Любви, маскирующийся под атеиста, исходя из собственных инквизиторских соображений! Моя бедная мисс Тревельян! Ваши молитвы будут следовать за мной в глубь Австралии, словно клочья белой бумаги. Я так и вижу эти трепещущие на ветру клочья! И теперь я знаю наверняка, что вы — из тех, кто молится.

— Я давно перестала молиться. Но я научусь.

Эти простые идеи окружало столько трудностей, что им едва удалось зародиться в ее смятенном разуме.

Потом уже он коснулся ее, обняв за плечи, и они поняли, что вернулись обратно в свои тела.

— Мне кажется или стало очень холодно? — спросила она, содрогнувшись.

— Вас будут искать. Мы заблудились в саду.

— Все слишком заняты друг другом.

— Сегодня вечером я был вам ненавистен, — заметил немец, словно это только что пришло ему в голову, однако девушка не обиделась, поскольку обрела утраченные некогда убеждения, и теперь его недостатки ее даже радовали. — Мы поступили неразумно, позволив друг другу вторгнуться в наши естества.

Она улыбнулась.

— Я знаю, что вы улыбаетесь, — сказал он, затем рассмеялся и спросил: — Почему?

— Мне понравился оборот «наши естества», — ответила она. — Разве это не выразительно?

— Еще как выразительно, не побоюсь этого слова, в своей неуклюжести.

Тем вечером красивая, но неуверенная в себе девушка в мерцающем синем платье и страстная, но растерянная душа женщины, которая металась по темному саду, пытаясь спасти (если не сказать подчинить) другую душу, были совершенно чисты от несуразного плотского влечения.

— Я давно отказалась от попыток выразить свои мысли и чувства, — призналась она.

Мужчина зевнул. Он знал, что ему приятно общество этой измученной молодой женщины, которая в данной ситуации держалась поразительно естественно, как и велело хорошее воспитание.

— Когда я была моложе, — сказала девушка, словно с тех пор пронеслись годы, — то вела дневник. Я записывала все подряд, все подряд. Хотя многое выразить не удавалось, я очень собой гордилась, перечитывая записи. И вдруг я прекратила писать. Смотрела на чистый лист, и он казался мне куда более выразительным, чем моя собственная пустота.