Так ли плохи сегодняшние времена? - Генри Филдинг Страница 24

По правде говоря, люди зачастую скорбят над скверностью своего времени, как и над своими скверными обстоятельствами, вследствие необдуманного сопоставления. Во втором случае они всегда взирают снизу вверх на тех, кто сияет в лучах великого богатства и роскоши; в первом же у них всегда на уме пара-тройка государственных мужей, прославивших свое имя в истории; тогда как поступи они наоборот, попробуй в обоих случаях провести самые выгодные сравнения, какие утешительные примеры предложил бы им их жизненный опыт в одном случае и история — в другом.

Применим сию методу к нынешнему положению, и первым моим примером будут Содом и Гоморра. Пусть о грехах этих городов в Писании говорится не слишком внятно, но, исходя из их дальнейшей судьбы, я нахожу более чем справедливым заключить, что они были, по крайней мере, в чем-то хуже нас сегодняшних.

Моавитяне, по свидетельству Моисея, и египтяне, если верить некоторым историкам, также располагают к выгодному для нас сравнению.

Также и коринфянам должно считаться хуже нас, если доверять отчету Страбона о пышном храме Венеры в нашем городе, где свыше тысячи шлюх отправляли обязанности жриц. У других авторов мы читаем, что они поклонялись дьяволице по имени Котис, покровительнице всяческого распутства. Потому о самых развратных и закоснелых в грехе говорили, что они «коринфствуют», они «беспутники, как коринфяне» [54]; к нам, я полагаю, такое неприложимо: ибо много лучше вовсе обходиться без религии, как мы сейчас, чем исповедовать такие вот религии.

Дабы избежать многословия, упомяну еще лишь об одном народе, а именно о тех самых римлянах времен Нерона, относительно которых привожу краткий отчет, предлагаемый нам Тацитом в качестве свидетельства невообразимой безнравственности тех времен. «На пруду Агриппы по повелению Тигеллина был сооружен плот, на котором и происходил пир и который двигался, влекомый другими судами, и эти суда были богато отделаны золотом и слоновою костью, и гребли на них распутные юноши, рассаженные по возрасту и сообразно изощренности в разврате. Птиц и диких зверей Тигеллин распорядился доставить из дальних стран, а морских рыб — от самого Океана. На берегах пруда были расположены лупанары [55], заполненные знатными женщинами, а напротив виднелись нагие гетеры. Началось с непристойных телодвижений и плясок, а с наступлением сумерек роща возле пруда и окрестные дома огласились пением и засияли огнями. Сам Нерон предавался разгулу, не различая дозволенного и недозволенного; казалось, что не остается такой гнусности, в которой он мог бы выказать себя еще развращеннее; но спустя несколько дней он вступил в замужество, обставив его торжественными брачными обрядами, с одним из толпы этих грязных распутников (звали его Пифагором); на императоре было огненно-красное брачное покрывало, присутствовали присланные женихом распорядители; тут можно было увидеть приданое, брачное ложе, свадебные факелы, наконец, все, что прикрывает ночная тьма в любовных утехах с женщиной» [56].

Я столь пространно передал эту картину, поскольку она кажется мне наиболее любопытной из тех, что предоставляет нам история; и мои читатели, по крайней мере те, кому она внове, останутся, вне всякого сомнения, ею довольны.

Множество картин такого рода могут дать последние века Римской империи, но я выбрал эту, из правления Нерона, так как оно лишь на несколько лет отстоит от последних дней Тиберия, когда славные римляне, по-видимому, явным образом походили на достопочтенных нас.

Из сказанного выше можно заключить о несправедливости общих и оскорбительных заявлений относительно испорченности нашего времени, которые мы часто слышим из уст людей невежественных и пустых, и повторением их я не стану досаждать моему любезному читателю.

Теперь же со всей определенностью можно признать, что мы живем не в худшее время; но я не удовлетворюсь этим допущением. Я попытаюсь доказать, что мы живем в лучшее, иными словами, что наш век — один из самых добродетельных, когда-либо случавшихся в этом мире.

Прежде всего если свобода почитается — безусловно, по праву — величайшим благом для всякого народа, то ничто не может быть показательнее того обстоятельства, что мы вкушаем ее плоды в наичистейшем виде. Разве не всякий обитатель королевства говорит, пишет и даже действует, как ему заблагорассудится? Верно, впрочем, и то, что есть исключения (только подтверждающие правило), отчасти эту естественную свободу ограничивающие, и должен признать, что существуют некие мертвые буквы (ведь как точно их назвали!) закона, посредством которых это непорочное состояние свободы в некоторых отношениях нарушается; но «de non apparentibus et non existentibus eadem est ratio» [57].

Далее, величайшая людская добродетель (согласно заветам религии, которую некогда исповедовали в этой стране и, если память меня не подводит, она звалась христианством) есть милосердие; его повсеместное присутствие я подтвержу весьма веским аргументом, а именно огромным числом нищих, наводняющих наши улицы и обивающих наши пороги. Это столь явное подтверждение нашего милосердия, что было бы оскорблением читателя пытаться растолковать это. Нищий, ожидающий у двери, столь же свидетельствует в пользу милосердия хозяина дома, сколь настырный кредитор или судебный пристав убеждают соседей в том, что хозяин залез в долги.

Есть и более высокая степень этой добродетели, нежели та, что тяготеет к таким вот материям; она явлена благосклонностью к заслугам в искусстве и науках. Сюда же относится почитание вкуса; и, весьма высоко ставя нынешний век, она особо выделяет тех, кого мы зовем великими людьми. Былые века отбирали одного-двух наиболее достойных представителей искусства и наук и осыпали их милостями, отмечая их чрезвычайные заслуги; но я не могу не отметить в этом некоторой черствости — ведь признания удостаивается человек, а не само искусство или наука. Более благородная метода — та, которой мы пользуемся сегодня: либо без разбора вознаграждать всех в равной степени, одаривая пригоршней мелочи из собственного кармана; либо, если делать какое-либо различие, то делать его, как сейчас и принято, в пользу слабейших и ничтожнейших ученых мужей, которых должно предпочитать лучшим, подобно тому, как милосердием старого английского обычая старшему сыну предпочитался младший, ибо, как заключает милорд Коук [58], таким было труднее позаботиться о себе.