Лилия долины - Оноре де Бальзак Страница 24

— Без вас я не вынесла бы этой жизни, — сказала мне Анриетта как-то вечером, когда г-н де Морсоф был, словно осенняя муха, злее, несноснее и ядовитее, чем обычно.

Граф пошел отдохнуть. Мы с Анриеттой провели часть вечера под нашими любимыми акациями; дети играли подле нас в лучах заходящего солнца. Мы обменивались редкими фразами, точнее восклицаниями, которые доказывали нашу духовную близость, служа отрадой в общих страданиях. Когда нам не хватало слов, молчание еще сладостнее баюкало наши души, и они нежно сливались в той сфере чувств, где нет места даже для поцелуя; подобные двум нимфам, они вкушали прелесть задумчивого покоя, безвольно отдавшись течению одних и тех же грез, погружались вместе в глубокие воды нежности, выходили оттуда освеженные и чувствовали себя более близкими, чем может пожелать самая требовательная любовь, хотя их и не связывали никакие земные узы. Мы опускались в бездонную пропасть и, возвращаясь обратно с пустыми руками, вопрошали друг друга взглядом: «Неужели среди бесконечной вереницы дней у нас не будет хотя бы одного дня, полностью нам принадлежащего?» Почему же, однако, ропщет наша плоть, когда сладострастие дарует нам этот дивный цветок, лишенный корней? Несмотря на волнующую поэзию заката, окрасившего каменную балюстраду террасы в красновато-желтые тона, такие мягкие и чистые, несмотря на чуткую тишину, нарушаемую лишь отдаленными криками детей, и на мир, царивший кругом, огонь желания пробежал по моим жилам, как предвестник всепоглощающего пожара. По истечении трех месяцев я уже не мог довольствоваться отведенной мне ролью и начал тихо гладить руку Анриетты, стараясь передать любимой кипевшую во мне неутоленную страсть. В одно мгновение Анриетта стала г-жой де Морсоф и отдернула руку. В моих глазах блеснули слезы, она заметила их и, нежно взглянув на меня, сама поднесла руку к моим губам.

— Знайте же, — проговорила она, — эти ласки мне дорого стоят! Столь требовательная дружба очень опасна.

Я не сдержался и стал осыпать ее упреками; я говорил о своих терзаниях, о том, как мало я прошу, чтобы и впредь переносить их. Я отважился сказать, что в моем возрасте любовь может быть духовной, однако душа, и та имеет пол, что я готов умереть, но только не молча. Она прервала меня, бросив мне гордый взгляд, который, казалось, спрашивал: «А разве мой путь усыпан розами?» Но, вероятно, я ошибался. С тех пор, как у ворот Фрапеля я несправедливо подумал, будто она хочет построить наше счастье на могиле, мне было стыдно запятнать Анриетту, приписав ей низменные желания. Тут заговорила она и сказала своим сладкозвучным голосом, что не может быть для меня всем и я должен знать это. Я понял, что между нами разверзнется пропасть, если я откажусь повиноваться, и, смирившись, опустил голову. Анриетта продолжала говорить; по ее словам, она свято верила, что способна любить меня как брата, не нарушая ни божеских, ни человеческих законов; что есть доля радости в этом чувстве, подобном божественной любви, которая, согласно учению кроткого Сен-Мартена, дарует жизнь всему сущему. Если я не могу быть для нее чем-то вроде престарелого духовника, которого она станет любить больше, чем брата, но меньше, чем возлюбленного, нам следует расстаться. Она сумеет умереть, принеся в жертву богу свои жгучие страдания, свои слезы и щемящую душу тоску.

— Я дала вам более того, на что имела право, — промолвила она под конец, — и уже наказана за это; мне больше нечего вам предложить.

Пришлось успокаивать Анриетту, обещать, что я никогда больше не буду причинять ей огорчений и стану любить ее в двадцать лет так, как старики любят свое последнее дитя.

На следующий день я рано пришел в Клошгурд. У Анриетты не было цветов в серой гостиной. Я тут же побежал в поля и виноградники за букетами для двух ваз; но когда я собирал цветок за цветком, срезая их под корень и любуясь красотой венчиков, мне пришла в голову мысль, что в оттенках лепестков и листьев заключена истинная гармония, дивная поэзия, которая чарует взгляд и, волнуя нас, словно музыка, пробуждает множество воспоминаний в сердцах тех, кто любит и любим. Разве гамма цветов не может иметь такой же смысл, как и гамма звуков? Вместе с Жаком и Мадленой, которые радовались не меньше меня, готовя сюрприз для нашей любимой, мы расположились на нижних ступеньках крыльца, словно сказочные полководцы во главе целой армии цветов, и принялись за составление двух букетов, в которых я попытался выразить переполнявшие меня чувства. Представьте себе поток цветов, пенным фонтаном бьющий из двух ваз и ниспадающий кругом причудливыми волнами, а посреди него белые розы и лилии с серебряными венчиками, говорящие о чистоте моих желаний. На этом свежем фоне сверкают голубизной васильки, незабудки, колокольчики — цветы, взявшие у неба свою окраску, которая так хорошо сочетается с белым. Разве это не было символом невинности двух душ, одной, ничего не ведающей, и другой, все познавшей, олицетворением мечты ребенка и мысли мученицы? У любви есть свой герб, и графиня втайне разгадала его. Она бросила на меня проникновенный взгляд, похожий на стон больного, когда неожиданно коснешься его раны: она была смущена и очарована. Какую награду принес мне этот взгляд! Сделать ее счастливой, согреть ее сердце — какая высокая задача! Итак, я применил в области чувства теорию отца Кастеля [33]и возродил ради Анриетты науку, позабытую в Европе, где цветы красноречия заменяют принятый на Востоке благовонный язык цветов. Какое наслаждение передавать то, что чувствуешь, через этих прекрасных посланцев, раскрывающихся в лучах солнца, как раскрываются наши души в лучах любви! Вскоре я еще ближе сроднился с жизнью растений, чем человек, которого я встретил впоследствии в Гранлье, сроднился с жизнью пчел.

До конца моего пребывания во Фрапеле я дважды в неделю принимался за этот кропотливый поэтический труд, для которого мне требовалось все разнообразие полевой флоры. Вот почему я тщательно изучил ее, но не как ботаник, а скорее как поэт, которому ценнее символический смысл цветка, нежели его форма. В поисках какого-нибудь растения я часто уходил очень далеко, бродил по берегам рек, по долинам и ландам, поднимался на вершины утесов и забирался в чащу лесов, где прятались анютины глазки или кустики вереска. Эти прогулки приносили мне радости, неведомые ученому, погруженному в свои мысли, крестьянину, обрабатывающему землю, ремесленнику, прикованному к городу, торговцу, стоящему за прилавком; зато они понятны и близки иным лесорубам, иным лесникам, иным мечтателям. Есть в природе зрелища, которые волнуют нас больше, нежели величайшие нравственные проблемы. Вот веточка цветущего вереска, обрызганная каплями росы, которые играют, как алмазы, под лучами солнца — вселенная в миниатюре, радующая взгляд того, кто умеет видеть! Вот уголок леса, окруженный скалами, перерезанный песчаными обрывами, покрытый мхом, поросший можжевельником; его дикий, мрачный вид находит не менее жуткий отклик в сердце, и оно болезненно сжимается, когда из лесной чащи доносится пронзительный крик коршуна. Вот опаленные солнцем, бесплодные ланды с крутыми каменистыми склонами, дали которых окутаны, как в пустыне, знойным маревом, — здесь я нашел прелестный и одинокий цветок анемона с лиловыми, точно шелковыми лепестками и золотыми тычинками — трогательное олицетворение моей непорочной возлюбленной, такой одинокой в своей долине! Вот обширные пруды, по поверхности которых природа рассыпала зеленые блестки, спеша одеть полурастительным, полуживотным покровом эти стоячие воды, где жизнь возникает за несколько дней, а водорослей и насекомых такое же множество, как и светил, плавающих в эфире мироздания. Вот хижина над обрывом, грядки капусты, виноградники, изгородь и скудные поля ржи кругом — образ многих скромных уделов! Вот длинная прогалина в лесу, похожая на храм: деревья стоят прямые, как колонны, ветви, сплетаясь над головой, образуют готические своды, а вдалеке сквозь тенистую листву проглядывает поляна, то озаренная полуденным солнцем, то пылающая в красных лучах заката, словно перед вами сверкают цветные витражи хоров, откуда несутся неумолчные голоса птиц. Выйдя из-под этой прохладной густолиственной сени, вы попадаете на меловую возвышенность, где по рыжему сухому мху ползут, шурша, сытые ужи, подняв изящные, тонкие головки. Озарите эти картины потоками солнечных лучей, согревающих землю своим благодетельным теплом, оденьте клочками туманов, седых и косматых, как брови старца, осветите холодным сиянием бледного неба с голубыми просветами среди желтоватых облаков и прислушайтесь: вы уловите невыразимую гармонию природы среди проникающей в душу тишины.