Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 24

Через минуту мы все смеялись как полуумные.

– Да дайте же, дайте мне рассказать, – покрывал нас всехАлеша своим звонким голосом. – Они думают, что все это, как и прежде... что я спустяками приехал... Я вам говорю, что у меня самое интересное дело. Дазамолчите ли вы когда-нибудь!

Ему чрезвычайно хотелось рассказать. По виду его можно былосудить, что у него важные новости. Но его приготовленная важность от наивнойгордости владеть такими новостями тотчас же рассмешила Наташу. Я невольнозасмеялся вслед за ней. И чем больше он сердился на нас, тем больше мысмеялись. Досада и потом детское отчаяние Алеши довели наконец нас до той степени,когда стоит только показать пальчик, как гоголевскому мичману, чтоб тотчас же ипокатиться со смеху. Мавра, вышедшая из кухни, стояла в дверях и с серьезнымнегодованием смотрела на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошейголовомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением все эти пять дней, и чтовместо того все так веселы.

Наконец Наташа, видя, что наш смех обижает Алешу, пересталасмеяться.

– Что же ты хочешь рассказать? – спросила она.

– А что, поставить, что ль, самовар? – спросила Мавра, безмалейшего уважения перебивая Алешу.

– Ступай, Мавра, ступай, – отвечал он, махая на нее руками иторопясь прогнать ее. – Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, ивсе, что будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать,где я был эти пять дней, – это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну,и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давноуж обманывал, и это-то и есть самое главное.

– Обманывал?

– Да, обманывал, уже целый месяц; еще до приезда отца начал;теперь пришло время полной откровенности. Месяц тому назад, когда еще отец неприезжал, я вдруг получил от него огромнейшее письмо и скрыл это от вас обоих.В письме он прямо и просто – и заметьте себе, таким серьезным тоном, что я дажеиспугался, – объявлял мне, что дело о моем сватовстве уже кончилось, чтоневеста моя совершенство; что я, разумеется, ее не стою, но что все-такинепременно должен на ней жениться. И потому, чтоб приготовлялся, чтоб выбил изголовы все мои вздоры и так далее, и так далее, – ну, уж известно, какие этовздоры. Вот это-то письмо я от вас и утаил...

– Совсем не утаил! – перебила Наташа, – вот чем хвалится! Авыходит, что все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделалсятакой послушный, такой нежный и не отходил от меня, точно провинился вчем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.

– Не может быть, главного, наверно, не рассказал. Можетбыть, вы оба угадали что-нибудь, это уж ваше дело, а я не рассказывал. Я скрыли ужасно страдал.

– Я помню, Алеша, вы со мной тогда поминутно советовались ивсе мне рассказали, отрывками, разумеется, в виде предположений, – прибавил я,смотря на Наташу.

– Все рассказал! Уж не хвастайся, пожалуйста! – подхватилаона. – Ну, что ты можешь скрыть? Ну, тебе ли быть обманщиком? Даже Мавра всеузнала. Знала ты, Мавра?

– Ну, как не знать! – отозвалась Мавра, просунув к нам своюголову, – все в три же первые дня рассказал. Не тебе бы хитрить!

– Фу, какая досада с вами разговаривать! Ты все это иззлости делаешь, Наташа! А ты, Мавра, тоже ошибаешься. Я, помню, был тогда каксумасшедший; помнишь, Мавра?

– Как не помнить. Ты и теперь как сумасшедший.

– Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у насденег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное,позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебяНаташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же,отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведьв письме главное тон. Про это я и говорю.

– Ну, а какой же тон? – спросила Наташа.

– Послушай, Наташа, ты спрашиваешь – точно шутишь. Не шути.Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец таксо мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по егожеланию; вот какой тон!

– Ну-ну, рассказывай; зачем же тебе надо было скрывать отменя?

– Ах, боже мой! да чтоб тебя не испугать. Я надеялся все самуладить. Ну, так вот, после этого письма, как только отец приехал, пошли моимуки. Я приготовился ему отвечать твердо, ясно, серьезно, да все как-то неудавалось. А он даже и не расспрашивал; хитрец! Напротив, показывал такой вид,как будто уже все дело решено и между нами уже не может быть никакого спора инедоумения. Слышишь, не может быть даже; такая самонадеянность! Со мной же сталтакой ласковый, такой милый. Я просто удивлялся. Как он умен, Иван Петрович,если б вы знали! Он все читал, все знает; вы на него только один разпосмотрите, а уж он все ваши мысли, как свои, знает. Вот за это-то, верно, ипрозвали его иезуитом. Наташа не любит, когда я его хвалю. Ты не сердись,Наташа. Ну, так вот... а кстати! Он мне денег сначала не давал, а теперь дал,вчера. Наташа! Ангел мой! Кончилась теперь наша бедность! Вот, смотри! Все, чтоуменьшил мне в наказание, за все эти полгода, все вчера додал; смотритесколько; я еще не сосчитал. Мавра, смотри, сколько денег! Теперь уж не будемложки да запонки закладывать!