Прыжок в неизвестное - Лео Перуц Страница 23

— Да, — сказал Демба, — если не говорить о наручниках. Я ведь, кажется, сказал тебе, что они надели на меня наручники, когда я во второй раз хотел броситься на старика там, наверху, перед его стеклянной дверью. И вправду, до моего сознания не доходило, что я закован, даже когда я счищал песок с пиджака. Я был свободен. Я мог идти, куда хотел, и так скоро, как хотел. Я мог скрыться. Это было все, что я сознавал.

Клеттенгассе была безлюдна. Мне совсем не приходило в голову прятать руки, так был я неосторожен, так легкомыслен, так мало придавал значения неудаче, постигшей меня, и опасности, которая меня подстерегала, притаившись в наручниках.

Я опять почувствовал тошнотворный запах солода и зажал нос. Я проходил мимо одного закрытого окна в первом этаже, сквозь которое глядела на улицу какая-то старуха. Вдруг на ее лице выразились отчаяние и ужас, она обомлела от страха. Открыв рот, она вытаращила на меня глаза, не могла ни позвать людей, ни крикнуть. Тогда и я испугался этого искаженного лица и себя самого и спрятал руки под пальто, завернул в него кисти рук. Потом загнул за угол.

Я шел по лабиринту узких улочек, часто менял направление и вскоре уверился, что оба полицейских агента найти меня уже не могут, разве что им какой-нибудь случай придет на помощь. Я стал тогда думать, как бы мне поскорее выбраться из Хайлигенштадтского квартала. Проходя мимо одного нищего старика, я остановился и хотел подать ему несколько крейцеров. «Пятьдесят геллеров, — подумал я, — жертвую в благодарность провидению за то, что я опять на свободе». Но в последний миг мне пришло в голову: «Это ведь невозможно. Я выдам себя, если опущу руку в карман». Я отошел от нищего. Он уже проговорил слова благодарности и был, вероятно, разочарован. Но я не мог ему помочь и остался перед ним в долгу за несколько пожеланий доброго здоровья. И только теперь, когда пошел дальше, я почувствовал в первый раз, что наручники — это нечто большее, чем маленькая досадная неудача, хотя и не догадывался еще об их действительном значении, о том, что они — страшное, дышать не дающее бремя и что оно будет меня безжалостно пригнетать к земле подобно тому старику, который в «Тысяче и одной ночи» оседлал мореплавателя Синдбада.

Я услышал звонок трамвая, пошел быстрее и вышел на площадь с маленьким сквером. Там остановился вагон. Я вошел в него. Но не успел подняться на площадку, как уже сообразил: «Боже ты мой, я ведь не могу взять билет своими скованными руками». По счастью, вагон был переполнен, и кондуктор находился от меня еще довольно далеко. Я проехал часть пути и, когда кондуктор стал ко мне приближаться, вышел на остановке, как будто тут мне и надо было сойти, и пошел пешком до следующей остановки. Этот маневр я повторял раза три-четыре. Он был хорош, я скоро попал в совсем другую местность и оказался в безопасности.

— И они тебя никак не могут найти, Стани? — боязливо спросила Стеффи Прокоп.

— На этот счет ты можешь быть спокойна, дитя мое. Вена велика. И если бы даже злой рок меня свел с обоими полицейскими, они бы меня наверняка не узнали. Видели они меня только совсем короткое время, в сумраке старого дома. Кроме того, на мне теперь другая шляпа и вместо пальто — накидка, изобретенная как будто нарочно для людей, которые желают прятать свои руки… И, наконец, я сегодня дал себе подстричь усы по-английски. Я ведь выгляжу теперь совсем другим человеком, не правда ли?

— Да. Ты немножко изменился.

— Вот видишь! — сказал удовлетворенно Демба. — Впрочем, побриться было совсем не так легко. Это сошло благополучно, но я чуть было не попал в безвыходное положение. Я, видишь ли, был предусмотрителен и, прежде чем войти в парикмахерскую, достал в подворотне деньги из кармана. Пока меня брили, я держал все время пятьдесят геллеров в руке. Когда после бритья подмастерье чистил на мне платье, я выронил деньги на пол как-будто по неловкости. Подмастерье поднимает их, и я уже радуюсь удачной своей мысли и направляюсь к двери.

Вдруг он мне говорит:

— Еще десять геллеров, пожалуйста.

— Почему? — спрашиваю я.

— Бритье стоит сорок геллеров, — говорит подмастерье.

— Ну? А у меня выпало из руки пятьдесят.

— Нет, тридцать, — говорит он и показывает мне свою ладонь, и на ней действительно только тридцать геллеров.

— Монета в двадцать геллеров куда-то закатилась, — говорю я ему. — Двадцать геллеров должны еще где-то быть на полу.

Он нагнулся, и я хотел вынуть из кармана и положить на подзеркальник двадцать геллеров, пока он искал монету и не обращал на меня внимания. Но, к несчастью, как раз в этот миг дверь открывается, и входит какой-то господин… У меня едва хватило времени спрятать руки. Тем временем подмастерью надоело искать монету, и он сказал:

— Ничего нет на полу; вы, сударь, по-видимому, ошиблись.

— Она должна быть там, я это знаю наверное, поищите еще, — отвечаю я ему.

Но больше он искать не хотел.

— Вы, сударь, уронили тридцать геллеров, я ведь это видел.

Я был в полном отчаянии.

— Их было точно пятьдесят, — повторяю я. — Поищите, они должны сыскаться.

А тут еще вмешивается пришедший господин и ворчит, что из-за моих жалких двадцати геллеров он принужден ждать и что у него нет времени. Я не знал, что делать, и в замешательстве, чтобы выиграть время, сказал:

— А под шкафом вы смотрели? Монета покатилась туда.

Парикмахер заглянул под шкаф, и действительно — представь себе, какой случай! — там оказалась монета… После этого я быстро ушел, но чувствовал себя так, словно меня чуть было не переехал автомобиль… Я раньше никогда не думал, что человеку так часто нужны руки. Гораздо чаще, чем мозг, можешь мне поверить, Стеффи.

— Что же ты теперь будешь делать?