Вечера на хуторе близ Диканьки. Том 1 - Николай Гоголь Страница 22

А милая Луиза всё глядит

Внимательно на темное окно

Соседа Ганца. Два шага всего ведь

К нему; но не пошла моя Луиза:

Чтоб не заметил он в ее лице

Тоски докучливой, чтоб не прочел

В ее глазах он едкого упрека.

Вот говорит Вильгельм, отец, Луизе:

„Смотри, ты Ганца пожури порядком:

Зачем он к нам так долго не идет?

Ведь ты его сама избаловала“.

И вот дитя-Луиза так в ответ:

„Боюсь журить прекрасного я Ганца:

И без того он болен, бледен, худ…“ —

— „Что за болезнь“, сказала мать,

Живая Берта: „не болезнь, тоска

Незванная к нему сама пристала;

Вот женится, и отпадет тоска.

Так молодой побег, совсем приглохший,

Опрыснутый дождем, в миг зацветет;

И что ж жена, как не веселье мужа?“

„Речь умная“, седой пастор примолвил:

„Всё, верь, пройдет, когда захочет бог,

И будь во всем его святая воля“. —

Уже два раза он из трубки выбивал

Золу, и в спор вступал с Вильгельмом,

Разговорясь про новости газет,

Про злой неурожай, про греков и про турок,

Про Мисолунги, про дела войны,

Про славного вождя Колокотрони,

Про Канинга, про парламент,

Про бедствия и мятежи в Мадрите.

Как вдруг Луиза вскрикнула и мигом,

Увидя Ганца, бросилась к нему.

Воздушный стан ее обнявши стройный,

С волненьем юноша ее поцеловал.

Оборотясь к нему, вот молвит пастор:

„Эх, стыдно, Ганц, забыть своего друга!

Да что, коли уже забыл Луизу,

Об нас ли, стариках, и думать?“ — „Полно

Тебе всё Ганца, папенька, журить“,

Сказала Берта: „лучше сядем мы

Теперь за стол, не то простынет всё:

И каша с рисом и вином душистым,

И сахарный горох, каплун горячий,

Зажаренный с изюмом в масле“. Вот

За стол они садятся мирно;

И скоро вмиг вино всё оживило

И, светлое, смех в душу пролило.

Старик скрыпач и Фриц на звонкой флейте

Согласно грянули хозяйке в честь.

Все понеслись и закружились в вальсе.

Развеселясь, румяный наш Вильгельм

Пустился сам с своей женой, как с павой;

Как вихорь, несся Ганц с своей Луизой

В бурливом вальсе; и пред ними мир

Вертелся весь в чудесном, шумном строе.

А милая Луиза ни дохнуть,

Ни посмотреть вокруг не может, вся

В движеньи потерялась. Ими

Не налюбуясь, говорит пастор:

„Любезная, прекрасная чета!

Мила моя веселая Луиза,

Прекрасен и умен, и скромен Ганц; —

Сотворены они уж друг для друга

И счастливо свою жизнь проведут.

Благодарю тебя, о боже милосердый!

Что ниспослал на старость благодать,

Мои продлил дряхлеющие силы —

Чтобы узреть таких прекрасных внучат,

Чтобы сказать, прощаясь с ветхим телом:

Прекрасное я видел на земли“.

Картина VII

С прохладою спокойный тихий вечер

Спускается; прощальные лучи

Целуют где-где сумрачное море;

И искрами живыми, золотыми

Деревья тронуты; и вдалеке

Виднеют, сквозь туман морской, утесы,

Все разноцветные. Спокойно всё.

Пастушьих лишь рожков унывный голос

Несется вдаль с веселых берегов,

Да тихий шум в воде всплеснувшей рыбы

Чуть пробежит и вздернет море рябью,

Да ласточка, крылом черпнувши моря,

Круги по воздуху скользя дает.

Вот заблестел вдали, как точка, катер;

А кто же в нем, в том катере, сидит?

Сидит пастор, наш старец седовласый

И с дорогой супругою Вильгельм;

А резвая всегда шалунья Фанни,

С удой в руках и свесившись с перил,

Смеясь, рученкою болтала волны;

Возле кормы с Луизой милой Ганц.

И долго все в молчаньи любовались:

Как за кормой широкая ходила

Волна и в брызгах огнецветных, вдруг

Веслом разорванная, трепетала;

Как разъяснялась розовая дальность

И южный ветр дыханье навевал.

И вот пастор, исполнен умиленья,

Проговорил: „Как мил сей божий вечер!

Прекрасен, тих он, как благая жизнь

Безгрешного; она ведь также мирно

Кончает путь, и слезы умиленья

Священный прах, прекрасные, кропят.

Пора и мне уж; срок назначен,

И скоро, скоро я не буду ваш,

Но эдак ли прекрасно опочию?..“

Все прослезились. Ганц, который песню

Наигрывал на сладостном гобое,

Задумался и выронил гобой;

И снова сон какой-то осенил

Его чело; далеко мчались мысли,

И чудное на душу натекло.

И вот ему так говорит Луиза:

„Скажи мне, Ганц, когда еще ты любишь

Меня, когда я пробудить могу

Хоть жалость, хоть живое состраданье

В душе твоей, не мучь меня, скажи, —

Зачем один с какой-то книгой

Ты ночь сидишь? (мне видно всё,

И окнами ведь друг мы против друга).

Зачем дичишься всех? зачем грустишь?

О, как меня твой грустный вид тревожит!

О, как меня печаль твоя печалит!“

И, тронутый, смутился Ганц;

Ее к груди с тоскою прижимает,

И брызнула невольная слеза.

„Не спрашивай меня, моя Луиза,

И беспокойством сим тоски не множь.

Когда ж кажусь погружен в мысли —

Верь, занят и тогда тобой одною,

И думаю я, как бы отвратить

Все от тебя печальные сомненья,