Отчий дом - Евгений Чириков Страница 21

— Чай, земля не курица! Что ты нам про птицу да про скотину толкуешь. Разговор насчет земли, а он про курицу!

Смех и ропот. Машут руки. Злобно сверкают глаза. Павел Николаевич махнул рукой и ушел. Этим воспользовался корнет Замураев. Он давно слушал через окно эти разговоры и кипел негодованием: его возмущало не только поведение «народа», но и самого Павла Николаевича. Мужики обнаглели, а Павел Николаевич потворствует этой наглости. Чего тут с дураками объясняться? Вот они уже и в комнаты полезли. Корнет выскочил на крыльцо, объятый гневом:

— Довольно драть глотки! Расходитесь!

Мужики загалдели. Тогда корнет крикнул караульному мужику:

— Гони их со двора!

В это время Павел Николаевич возбужденно ходил по кабинету и разговаривал сам с собою:

— Извольте послушать! Оказывается, что мы владеем имением не на правах собственников и не имеем права продавать землю без разрешения этих дураков!

Когда Павел Николаевич снова вышел на крыльцо, мужики с ропотом уходили со двора.

— Почему они ушли? — удивился он.

— Я их выгнал…

— Кто тебя просил вмешиваться?

Павел Николаевич послал Ивана Кудряшёва вдогонку:

— Пусть выберут двоих поумнее, а ты проведи их ко мне в кабинет.

Иван Кудряшёв радостно побежал к воротам. Он, конечно, был на стороне мужиков и подмигнул им, когда барин упомянул про курицу: ловко, дескать, дураков обходит!

Привел Иван двух выборных стариков. Павел Николаевич думал, что они достаточно уже вразумлены по части частной собственности и вдруг опять то же самое:

— Мы этими лугами еще при твоем отце владели…

— Да не владели, а имели в аренде!

— Косили то есть. Сколь поту своего на них пролили. Надо решить по совести. Мы, хрестьяне, давно вам свое отработали и на такую, скажем, сумму, что не грех и нас уважить, а ты — Ягору Курносову! Да ты опомнись!..

— Так и знай: не владеть этими лугами Ягору Курносову!

Итак, ничего не выходит. Точно не в одной стране и не под одним законом живут. Точно и Богам разным молятся. Переговоры оборвались, а Никудышевка волновалась и галдела. Егор Курносов ночью к господам приехал. Днем боялся: грозили изуродовать. Павел Николаевич продажу затормозил: не то непонятный страх, не то передовой образ мыслей, не то отрыжка народничества мешали ему продать луга Егору Курносову. Тянул-тянул, и опять луга остались за прежними арендаторами. Но пока это свершилось, две неприятных истории уголовного характера стряслись. В день храмового праздника из-за этих лугов пьяные никудышевцы с пьяными сурскими жестоко подрались на принципиальной почве, и двоих в земскую больницу на операцию увезли, а ночью в тот же день Егора Курносова мертвым нашли на дороге в Никудышевку…

Павел Николаевич, встретив Елевферия Митрофановича, похлопал его по плечу и сказал:

— А хорошую схему вы начертали тогда относительно двух дорог и перекрестка!

Мужики же, как никудышевские, так и сурские, еще сильнее убедились, что земля — Божья, а не помещичья и что «все мы у Господа Бога — арендаторы»…

— Не посмел продать-то.

И все «курицу» вспоминали:

— Ловко он: вы, байт, продавайте без моего разрешения свою курицу, а я без вашего разрешения луга продам!

— Их только послушай — они наскажут!

— Закон, байт, такой!

— А кто эти законы пишет? Сами же они, господа. Может, и вправду так написали: мужику — курица, а барину — земля!

Мужики притихли, а в отчем доме из-за этих лугов своя принципиальная грызня началась: кто — за мужиков, кто — против них. Всю русскую историю на ноги поставили, философию права по косточкам разобрали — и Павел Николаевич с матерью эксплуататорами народа оказались.

XIV

Первого марта 1887 года в Петербурге, на Невском проспекте, были схвачены три студента ^[103] с огромными книгами в толстых переплетах. Книги эти оказались взрывными снарядами страшной силы и предназначались для убийства нового, благополучно царствовавшего уже шестой год царя…

Жители города Симбирска, как и все жители огромного русского царства, за пять лет общественной тишины и спокойствия привыкли уже думать, что с революционерами давно и навсегда покончено, — и вдруг, как гром в небесах в неурочное время года, опять «Первое марта»! Неописуемое волнение и движение в городе. Хотя первого марта в Симбирске еще не было никаких подтверждений этого события со стороны властей, но слухи о нем стали с быстротой расползаться по городу в тот же день вечером. Очевидно, даже и высшие сферы в Симбирске имели своих Добчинских и Бобчинских… ^[104]

По-разному воспринимали эти слухи горожане: одни испуганно, с трепетом, другие — с глубоким возмущением и проклятиями на голову злодеев, третьи — только с жадным любопытством к неизвестным пока подробностям происшествия, а были и такие, которые воспринимали эти слухи с затаенной злорадостной надеждой на то, что кончилось, наконец, гробовое молчание и прозвучал ответ общества на попытку реакции затоптать все освободительные реформы прошлого царствования.

Так воспринял на первых порах эти слухи Павел Николаевич, как и многие передовые люди того времени, обиженные умалением их гражданских и служебных прав. «Конечно, одобрить такое злодеяние нельзя со стороны моральной, но… понять и простить можно, даже должно». Однако насколько правдивы эти слухи? Павел Николаевич только что встретил правителя дел канцелярии губернатора: тот побожился, что ему ничего не известно. Правда, некоторое смущение на его деревянной физиономии Павел Николаевич заметил, и ему стало ясно, что нечто значительное в Петербурге действительно совершилось, но что именно — пока сказать трудно. Надо ждать официальных подтверждений и разъяснений. Мучительное состояние! А гг. Бобчинские и Добчинские несут такую околесную, что и поверить невозможно: будто бы одна из книг при аресте злодеев взорвалась и от этого взлетел на воздух весь Гостиный двор, и все, кто там находился, погибли, более будто бы тысячи человек. Явное вранье!

— Любопытно, что сейчас делается в Петербурге, — подумал вслух Павел Николаевич за вечерним чаем.

А Елена Владимировна вздохнула и сказала:

— Не наглупили бы там твои братцы! За Гришу я спокойна, а вот Дмитрий…