Изобретение Мореля - Адольфо Биой Касарес Страница 21

Копии продолжают жить, они не подвержены распаду.

Теперь я не знаю, какие мухи настоящие, а какие искусственные.

Цветы и листья, возможно, завяли без воды. Лягушек я не кормил, повлияла на них, наверное, и смена среды.

Что же касается руки, изменения, как я подозреваю, происходят от страхов, которые нагнал на меня аппарат, а не от него самого. Я ощущаю непрерывное, хотя и слабое жжение. Стала шелушиться кожа. Накануне я разволновался. Я чувствовал, что с рукой произойдет что-то ужасное.

Мне снилось, что я чешу ее, и она легко распадается. Скорее всего, я ее повредил.

Вынести еще один день – выше моих сил.

Прежде всего мне захотелось перечитать абзац из речи Мореля. Потом, развеселившись, я подумал, что сделал открытие. Не знаю, как это открытие превратилось в другое – остроумное и смертоносное.

Я не убью себя сразу. Уже стало привычным, что самые блестящие мои теории рассыпаются на следующий день, остаются доказательством странных комбинаций неумения и энтузиазма (или отчаяния). Быть может, если я запишу свою идею, она утратит смысл.

Вот фраза, удивившая меня:

«Вы должны простить мне эту сцену, поначалу скучную, затем страшную».

Почему страшную? Им предстояло услышать, что их фотографируют новым способом и без предупреждения. Конечно, неприятно узнать a posteriori [21], что восемь дней вашей жизни во всех их подробностях запечатлены навсегда.

В какой-то миг я подумал: «Один из этих людей скрывает роковую тайну; Морель постарается раскрыть секрет и рассказать о нем».

Случайно я припомнил, что в основе того ужаса, который испытывают иные народы перед фотографией или рисунком, лежит убеждение, будто душа человека переходит в его образ, и человек умирает. Меня рассмешила такая мысль: неужели Морель, сфотографировав друзей без их согласия, почувствовал угрызения совести; я подумал, что обнаружил в уме своего ученого современника пережитки древнего страха. Я вновь перечел фразу:

«Вы должны простить мне эту сцену, поначалу скучную, затем страшную. Мы забудем о ней».

Что означают последние слова? Что вскоре ей не будут придавать значения или что люди будут уже не в состоянии ее вспоминать?

Спор со Стовером оставляет гнетущее впечатление. У Стовера зародились те же подозрения, что и у меня. Не знаю, отчего я так долго этого не понимал.

Далее, гипотеза относительно того, что у изображений есть душа, явно требует, чтобы передатчики, когда их снимают, расставались со своей. Об этом заявляет сам Морель.

«Гипотеза о том, что у изображений есть душа, очевидно, доказывается тем воздействием, какое оказывает моя машина на людей, животных и растения».

Действительно, надо быть очень смелым и уверенным в себе, надо иметь совесть, граничащую с бессовестностью, чтобы заявить такое самим жертвам; но это чудовищное свойство не противоречит всему поведению человека, который, претворяя в жизнь свою идею, организует коллективную смерть и самостоятельно решает судьбы других.

Какова же эта идея? Собрать в одном месте почти всех друзей и создать маленький рай? Или какой-то неизвестный план, в который я не проник? Если он неизвестен, то, возможно, и не представляет для меня интереса.

Полагаю, что я смог бы теперь опознать мертвых мореплавателей, обнаруженных на пароходе, который затем потопит крейсер «Намура»: Морель использовал собственную смерть и смерть своих друзей, чтобы подтвердить слухи о болезни, гнездящейся на острове, слухи, уже распространенные Морелем для защиты своей машины, своего бессмертия.

Но если моя мысль справедлива, – значит, Фаустина мертва, значит, нет иной Фаустины, кроме этого образа, для которого я не существую.

В таком случае жизнь для меня невыносима. Как продолжать эту пытку: жить рядом с Фаустиной и знать, что она невероятно далека? Где мне ее найти? Фаустина растаяла, исчезли ее жесты, ее сны, таившие чужое прошлое, вне острова ее нет.

На первых страницах я сказал:

«Неприятно думать, что эти записи походят на завещание. Если иного не дано, надо постараться, чтобы мои утверждения можно было проверить; пусть никто, когда-либо заподозрив меня во лжи, не усомнится в главном: меня осудили несправедливо. Эпиграфом к этому документу я поставлю девиз Леонардо «Ostinato rigore» (тот девиз не предваряет рукопись. Следует отнести упущение за счет забывчивости? Мы не знаем этого; как в любом сомнительном случае, мы, рискуя быть раскритикованными, придерживаемся оригинала. (Примеч. издателя.)) и попытаюсь строго его придерживаться».

Я обречен на стенания и самоубийство и все же не забываю о клятве строго придерживаться правды. Сейчас я исправлю ошибки и объясню все, что не было членораздельно объяснено; таким образом, я приближу мое повествование к идеалу достоверности, который с самого начала освещал мне путь. Приливы. Я прочел книжечку Белидора [22]. Она начинается с общего описания приливов. Признаюсь, что приливы, наблюдаемые здесь, предпочитают следовать его объяснениям, а не моим домыслам. Надо принять во внимание, что я никогда не изучал приливы (быть может, лишь в школе, где никто ничего не изучал) и описал их в первых главах этого дневника, только когда они оказались важными для меня. Прежде, пока я жил на холме, они не представляли опасности и, хотя были интересны, не было времени спокойно понаблюдать за ними (опасность представляло почти все остальное).

Ежемесячно, в соответствии с объяснениями Белидора, случаются два прилива максимальной высоты, в новолуние и в полнолуние, и два прилива минимальной высоты – в дни лунных четвертей.

Иногда через семь дней после максимального прилива происходит атмосферный прилив (вызванный сильными ветрами и дождями); именно это привело меня к ошибочному выводу, что большие приливы бывают раз в неделю.

Непунктуальность ежедневных приливов. Согласно Белидору, приливы ежедневно начинаются на пятьдесят минут раньше, когда луна прибывает, и опаздывают на пятьдесят минут, когда луна убывает. На острове это происходит не совсем так: думаю, что опережение или отставание составляет примерно четверть часа или минут двадцать в день; привожу эти скромные наблюдения, сделанные без помощи измерительных приборов; быть может, ученые дополнят то, чего здесь не хватает, и смогут сделать какой-нибудь полезный вывод, чтобы лучше узнать мир, в котором мы живем.

В этом месяце было много больших приливов: два лунных, остальные – атмосферные.

Появления и исчезновения, первое и последующие. Машины проецируют изображения. Машины действуют благодаря приливам.

После более или менее долгого периода, когда приливы были незначительны, наступило время высоких приливов, доходивших до вала, который установлен внизу, у побережья. Машины пришли в движение, и вечная пластинка завертелась с той минуты, как замерла прежде.