Дети века - Кнут Гамсун Страница 21

– Бедный вы! Какая будущность.

– Надежда, что там устроюсь лучше.

– Ха! ха! ха! – против воли хохочет экономка.– Но о таких вещах не следует говорить слегка.

– Когда я буду лежать при последнем издыхании в одной из моих кроватей, разбросанных по всему свету, я вспомню о вас. Неужели вы сомневаетесь, чтобы вспомнил?

– Нет, нет…

– А вы как ответите?

– Я сяду здесь в кладовой и стану выть целый день – или это случится ночью?

– Темной ночью.

– Досадно! Нельзя же будить людей.

– Женщина, женщина, ты шутишь с душой, находящейся при последнем издыхании! Иомфру Сальвезен, дайте мне руку.

– Хорошо, только подождите минуту. Экономка тщательно вытирает руки.

– Благодарю вас. Теперь прощайте, иомфру Сальвезен, всего лучшего! Это я вам желаю.

– Прощайте, господин консул! Спасибо и вам.

Консул уходит, но оборачивается.

– Ах, да! Во время моего путешествия по северной Норвегии я встретил на пароходе одного человека.

– Пастора? Вы уже рассказывали.

– Ах, он был пастор? Не может быть…

– Вы рассказывали случай с пастором.

– Невозможно, чтобы он был пастором? Я вам рассказывал случай. Не помню.

– О пасторе, у которого было три сына.

– Нет, такого случая я вам не рассказывал. Должно быть, вам говорил тот, кому вы дали слово, и, вероятно, он рассказал вам что-нибудь ужасное. Три сына и еще незаконные?

– Господи, не заставьте меня помереть со смеху, – кричит иомфру Сальвезен.

– Ах, как вы, женщины, играете нами, мужчинами!– говорит консул.– Я встретился на пароходе с человеком, рассказавшим тоже кое-что по этому поводу. На лице у него лежал отпечаток скорби и страдания; вы уже догадываетесь о причине. Женщина погубила его. Каким образом? «Она лгала мне, – говорил этот человек, – она уверяла, что, кроме меня, у нее никого нет.

А, в конце концов, оказался еще ухаживатель». Я, Фредерик Кольдевин, заметил как можно деликатнее: «Это заставило вас сильно страдать?» «Да, – ответил он, – я страшно страдал. Но меня утешило, что оказался третий предшественник». «Ах, Боже мой! – сказал я, Фредерик, всплеснув руками, – да это была настоящая гостиница любви». «Гостиница? – сказал он, подумав.– Я бы сказал, «приют». Мы все любили ее, и она приютила нас».

Консул собрался уходить.

– Хорошо, что вы уходите, – сказала иомфру Сальвезен, – иначе я не знаю, что бы сделала. Ха! ха! ха! Это ужасно!

– Ну, что вы!

– Да, говорю прямо. Но, право, всегда приходится несколько бояться ваших рассказов, господин консул.

– А ваш жених лучше?

– Мой жених?

– Помните пастора с тремя незаконными ребятами.

– Ха-ха-ха! Право, не стану больше болтать с вами.

– Прощайте, иомфру Сальвезен.

– Прощайте. Милости просим в будущем году.

Повседневная жизнь в Сегельфоссе течет уже не тихо и однообразно. Хольменгро все изменил. Масса народа, лошадей, пение каменщиков, взрывы мин, скрип лебедок с яхт, – все это кладет отпечаток чего-то вульгарного и тревожного на хольмсеновское поместье.

«Но разве в городах лучше? – раздумывал поручик, утешая себя, – можно жить по-барски и среди шума. Да, но настоящая барская жизнь в тишине. Вот теперь у нас кишмя кишат люди и лошади, носят и возят сено; в былые времена тут работал бы целый полк под начальством парня Мартина, а теперь нашествие чужестранцев».

Но ничего не дается даром.

На следующий день, после отъезда Кольдевина, поручик встретил девушку Давердану и сказал ей:

– Теперь наши вечера кончены. Мы не будем больше читать.

Давердана краснеет и бледнеет, бормоча:

– Я и вчера не забыла, но барыня послала меня за башмаками.

Лицо поручика выражает удовольствие, и он отвечает:

– Я послал тебя. Пока мы прекращаем чтение. Когда поручик уже уходит, Давердана говорит:

– Мне… уйти?

– Нет, – отвечает он.– Зачем уходить? Ты ловкая девушка, такую нужно экономке.

Доброе слово поручика имело большое значение: при его аттестации Давердана вся вспыхнула от радости.

Поручик пошел дальше. Теперь все более или менее шло сносно для него: у него были деньги, он положил их на проценты в Трондхейм; он мог свободнее располагать своими действиями; он даже не так часто переодевал кольцо на левый палец. Теперь фру Адельгейд может поехать к отцу. Чего она еще ждет?

Собственно говоря, он вовсе не желал отъезда фру Адельгейд, каждый раз она возвращалась из этих поездок угрюмее и недоступнее. Сам же он не имел никаких сношений с ее отцом. Фру Адельгейд можно извинить. Не был ли ее отец полковником, не ставшим генералом только потому, что все остановилось в Ганновере? А она, его дочь, не похоронила ли себя заживо в Норвегии, в Нордланде, где все мертво?

– Я думаю, Виллац здесь просто избегается, – сказал жене поручик.– Он научился неприличным словам и ругаться. Пора ему уезжать отсюда.

– Может быть, он учится этим новым словам от Даверданы и ее брата, – ответила жена.– Уж не знаю, от кого больше.

– От Даверданы? – спокойно переспросил поручик.– A propos. Экономка может совсем взять ее в свое распоряжение.

– Она не будет больше служить вам?

– Нет; она дотронулась до азбуки…

– До какой азбуки?

– До азбуки мальчика. Вы этого не помните, но у меня она висит на стене с того самого времени, как он был маленький, и я смотрю на нее. Большая картонная азбука. Она до нее дотронулась.

С тех пор, как он начал говорить, на лице фру Адельгейд появилась улыбка, и сам поручик улыбнулся, так доволен он был в эту минуту.

– Это моя слабая жилка, – сказал он, – когда Виллац уедет, соберу кое-какую мелочь, оставшуюся после него. Я думаю, что, если вы в то же время поедете в Ганновер, то можете захватить мальчика с собой.

– Куда вы посылаете Виллаца?

– Вы немка, – говорит поручик неуверенно.– Представьте себе, в Англию. В Харроу; у Фредерика там есть знакомые: конечно, в Англию.

– А меня отправляете в Ганновер?

– К сожалению, придется сделать небольшой крюк по дороге в Харроу. Но при хорошей погоде, я думаю, и вы будете не прочь совершить маленькую поездку; это освежит. Можете взять свою горничную.

В ней вдруг пробуждается подозрение; она подходит к окну и смотрит в сад. Она стоит и улыбается, но на этот раз улыбка грустная.