Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис Страница 21

— Такова и Тивериада. Словно падаль лошадиная, — прошептал Сын Марии, не в силах оторвать от нее взгляд. — Таковы Содом и Гоморра. Такова и грешная душа человеческая…

Проезжавший мимо на ослике кряжистый старик заметил юношу и остановился.

— Чего рот разинул, парень? — сказал он. — Не узнаешь ее? Это наша новая юная патрицианка — блудница Тивериада: эллины, римляне, бедуины, халдеи, цыгане и евреи скачут на ней верхом и все никак не могут объездить. Слышишь, что я говорю? Никак не могут объездить! Дважды два — четыре!

Старик вытащил из переметной сумы горсть орехов и протянул юноше.

— Мне кажется, ты хороший человек, — сказал он. — И бедный. Возьми-ка, пожуешь в пути. Да помяни добрым словом старого Зеведея из Капернаума!

Белоснежная раздвоенная борода, толстые алчные губы, короткая бычья шея, черные, подвижные и хищные — глаза. Видать, это приземистое тело уже вдоволь наелось, напилось и натешилось любовью за свою жизнь. Но еще не насытилось!

Мимо проходил верзила с распахнутой грудью, голыми коленями, весь поросший волосами, с изогнутым пастушеским посохом в руках. Он остановился и, даже не поздоровавшись со стариком, раздраженно обратился к Сыну Марии:

— Ты, случайно, не Сын Плотника из Назарета? Не ты ли изготовляешь кресты и распинаешь нас?

Две старые жницы с соседнего поля услышали эти слова и подошли ближе.

— Да, это я, — сказал Сын Марии. — Я… Он хотел было пройти мимо.

— Куда ты? — Верзила схватил его за плечо. — Пришел тебе конец! Распинатель, изменник, я тебя живым не выпущу!

Но тут кряжистый старик схватил свой посох и высвободил им юношу из рук верзилы.

— Остановись, Филипп, — сказал он. — Послушай меня, старика! Скажи-ка, разве что-либо свершается в мире без воли Божьей?

— Нет, почтенный Зеведей, ничего не свершается.

— Стало быть, на то и воля Божья, чтобы он изготовлял кресты. Отпусти его! И давай не будем противиться деяниям Божьим! Это я для твоего же блага говорю. Дважды два — четыре!

Вырвавшись из объятий пастуха-верзилы, Сын Марии сразу же пошел прочь. Старухи визжали у него за спиной, яростно потрясая серпами.

— Пойдем, почтенный Зеведей, — сказал верзила. — Отмоем руки, прикасавшиеся к распинателю, и уста, говорившие с ним.

— Не обращай внимания! — ответил старик. — Конечно же, пошли — поможешь мне. Я спешу: сыновей моих нет. Один отправился в Назарет посмотреть, как происходило распинание, а другой — в пустыню, чтобы стать святым. Вот я и остался один со своими рыбачьими лодками. Пошли, вытащим неводы: они уже, наверное, полны рыбы. Я и тебя без рыбы не оставлю.

Они отправились в путь. Старик был в хорошем настроении.

— Послушай-ка, а Богу-то как быть? — спросил он, смеясь. — Мы ведь тоже ему надоели. Рыбы взывают: «Не гони нас, Господи, чтобы не попасть нам в невод!» Рыбаки тоже взывают: «Гони рыб. Господи, чтобы попали они к нам в невод!» Кого же Богу слушать? То рыб он послушает, то рыбаков. Так вот и движется мир?

Между тем Сын Марии взбирался вверх по козьей тропе, желай обойти стороной скверну — грешную деревню Магдалу. Прелестная и гостеприимная, лежала она среди финиковых пальм на перекрестке богатых торговых путей, по которым шли днем и ночью караваны то от Евфрата и Аравийской пустыни к Великому морю, то из Дамаска и Финикии к покрытому свежей зеленью ложу Нила. Есть там, у самого входа в селение, и колодец с прохладной водой, на краю которого сидит размалеванная женщина с обнаженной грудью и улыбается купцам… Прочь отсюда! Пойти по другой дороге, срезать путь напрямик к озеру и поскорее добраться до пустыни! Там, у пересохшего русла, ожидает его Бог.

Юноша вспомнил о Боге, сердце его встрепенулось, он ускорил шаг.

Солнцу уже стало жаль девушек, жавших в поле, оно начало клониться к закату и становилось ласковее. Откинувшись навзничь, жницы улеглись на снопах, чтобы перевести дыхание, перекинуться бесстыдными шутками, похохотать. Весь день на солнце, с распахнутой грудью, вспотевшие, рядом с мужчинами, которые тоже вспотели, девушки распалились и теперь освежались шутками и смехом.

Сын Марии услышал их смех и раззадоривания, покраснел и зашагал еще быстрее, чтобы никогда больше не слышать человеческих голосов. Он стал думать о другом. На память ему пришли слова кряжистого чабана Филиппа, он вздохнул и прошептал:

— Они не знают, как я страдаю, не знают, почему я изготовляю кресты, не знают, с Кем я борюсь…

Два крестьянина вытряхивали в хижине из бород и волос пыль и солому и умывались. Должно быть, это были братья. Их старая мать накрывала на каменной скамье скромный ужин, пекла на углях кукурузу, и в воздухе стояло благоухание.

Крестьяне увидали измученного, покрытого пылью Сына Марии, и им стало жаль его.

— Эй, куда это ты торопишься? — позвали они. — Ты, видать, издалека, а котомки у тебя нет. Перекуси-ка с нами краюхой хлеба!

— Попробуй и кукурузы! — сказала мать.

— Выпей-ка глоток вина, чтобы щеки порозовели.

— Я не голоден. Нет, спасибо! Будьте здоровы! — ответил юноша, продолжая путь.

«Узнают, кто я, — подумал он, — и сами устыдятся того, что приближались ко мне и говорили со мной».

— Смотри, какой упрямый! — крикнул один из братьев. — Мы, видать, не чета тебе!

«Я — распинатель!» — хотел уж было сказать он в свое оправдание, но не посмел, а только опустил голову и пошел дальше.

Ударом меча пал на землю вечер, холмы не успели даже порозоветь, как земля стала лиловой и сразу же — черной. Свет, вскарабкавшийся было на верхушки деревьев, метнулся в небо и исчез. Темнота застала Сына Марин на вершине холма. Пустивший там корни многострадальный старый кедр был изломан ветрами, но держался цепко, и корни его одержали верх в борьбе с камнями. С равнины доносился запах зерна и горящего дерева. Из разбросанных тут и там хижин поднимался вечерний дым — готовили ужин.

Сыну Марии захотелось есть и пить. На какое-то мгновение он позавидовал труженикам, которые, окончив трудовой день, измученные и голодные возвращаются в свои лачуги, еще издали видя горящий огонь, поднимающийся к небу дым и жен, готовящих ужин.

Он вдруг почувствовал, что одинок даже более, чем лисы и совы, у которых все же есть нора или гнездо, где их ожидают дорогие им теплые существа, а у него не было никого, даже матери. Он пристроился между корнями кедра и свернулся клубком, дрожа от холода.

— Благодарю тебя за все, Господи, — прошептал юноша. — За полное одиночество, за голод, за холод. Ничего мне больше не нужно.

Сказав это, он словно прочувствовал совершаемую над ним несправедливость, огляделся вокруг, как загнанный зверь, и в голове зазвенело от гнева и страха. Он стал на колени, вперив взгляд в темную тропу, откуда все еще доносился шум шагов, поднимавшихся вверх по камням. Они уже приближались к вершине. Из горла юноши невольно вырвался хриплый крик, услыхав который он содрогнулся от ужаса.