Сын вора - Мануэль Рохас Страница 20

Что я мог рассказать моему другу? Лучше молчать, жизнь моя была не для посторонних ушей.

Умерла мать. Разбудив нас на рассвете, отец сказал:

— Маме плохо. — И, повернувшись к старшим: — А ну, бегом!

Жоао и Эзекиэль оделись и вышли. Мы же двое сидели в кровати и испуганно таращили сонные глаза. Прошло несколько часов. На улице послышался цокот копыт и перезвон колокольчиков — приехала скорая помощь; потом шаги и голоса в доме. Вскоре все опять затихло. Наконец в комнату заглянул Эзекиэль:

— Мы уходим. Папа не велел вам вставать. Мы скоро вернемся.

— Вы куда, Эзекиэль?

— Мама заболела.

— А что у нее болит?

Он пожал плечами и повернулся к двери.

— Эзекиэль! — закричал я. — Куда ее увозят?

— В больницу.

Он ушел. Стукнула входная дверь, снова звякнули колокольчики, и все уехали. Мы с Даниэлем остались одни в полутьме слабо освещенной комнаты и, боясь шевельнуться, тревожно переглядывались.

— Что это с ней?

Мать никогда не болела, ни на что не жаловалась, и дома у нас даже в помине не было уксусных компрессов, лимонных примочек или пиявок. Внезапная болезнь матери не столько нас испугала, сколько удивила.

— Давай встанем, — предложил я Даниэлю.

Было еще темно и холодно, и Даниэль не захотел.

— А зачем? Что будем делать?

Я подумал, что, и правда, лучше нам лежать. Вот мы и лежали с открытыми глазами, иногда тревожно перекидываясь словами да придумывая себе всякие ужасы. Рассвело, и мы собрались уже завтракать, и вдруг услышали, как скрипнула входная дверь. Мы выскочили в патио и увидели, что идет отец, увидели его заплаканные глаза и синие дрожащие губы. Мы испуганно съежились. Он обнял нас за плечи и долго стоял молча. Потом с трудом выдавил:

— Мама умерла.

Он ушел к себе в комнату и запер дверь. Мы оба заревели. Вскоре вернулись Жоао и Эзекиэль. Они вошли в патио, едва волоча ноги, словно после тяжелой болезни, громко рыдая и размазывая кулаками слезы.

Прошла целая вечность. Мы окаменели, не решались взглянуть друг другу в глаза; не знали, что делать, боялись шевельнуться; жизнь для нас потеряла всякий интерес и смысл. На столе простыл завтрак, выкипела вода в чайнике, погас огонь в плите; напрасно надрывались под окнами торговцы, предлагавшие, как всегда в этот утренний час, свои товары. В комнате отца — ни единого шороха, и никто не звонил у входной двери: мы были чужими в этом квартале, как и в Буэнос-Айресе, где мы жили совсем недавно, — ни соседей, ни знакомых, ни друзей: одиночество и мертвая тишина.

За несколько часов все в доме перевернулось: переменились мы, стал другим отец. Все менялось на глазах — не в наших силах, помешать неизбежному. Мы это остро чувствовали в нашем застылом одиночестве. Пройдет немало неподвижных дней и месяцев, прежде чем растает — если растает — сковавшее нас оцепенение. Уже поздно вечером мы услышали в соседней комнате шаги. Потом открылась дверь, и вошел отец. Он постарел, сгорбился, глаза ввалились. Он внимательно нас оглядел: Даниэль сидел на кровати, уставившись в потолок, Эзекиэль прислонился к стене и ожесточенно чистил ногти, я стоял тут же молча, а Жоао, не поднимая глаз, комкал в руках платок.

— Подойдите, — услышали мы наконец голос отца.

Казалось, впервые за много веков прозвучал в этом доме человеческий голос. Мы подошли, и отец повел нас в другую комнату. Он сел к столу, вытянул сильные длинные руки и уронил на них голову. Они дрожали, эти крупные белые руки в рыжеватом пушке, такие ловкие и умелые. Руки, которые, надо думать, ни разу за всю его жизнь не дрогнули. Он сцепил пальцы, наверное, чтоб унять дрожь, и, обведя нас взглядом, заговорил:

— Что мне вам сказать? Нас постигло страшное горе. Мамы больше нет.

Голос его оборвался, мы задохнулись от рыданий, а он глотнул воздух и снова заговорил:

— Мама умерла. Это для всякого большое несчастье, а для меня это больше, чем несчастье. Вы знаете, почему. Я уже не смогу больше заниматься своим делом. Теперь я связан по рукам и ногам. Надо будет что-то придумать, а что — не знаю. Ко всему, у нас нет денег. В Буэнос-Айресе меня все знают, житья здесь не будет. Что я стану делать? Посмотрим. Пока что будем выкручиваться, как сумеем. Все вместе.

Он замолчал и расцепил пальцы; они уже не дрожали.

— Не будем загадывать, — сказал он, поднимаясь.

— Папа, — нерешительно начал Жоао, — у мамы в Чили никого нет?

— Может, и есть родственники, — отвечал отец, остановившись в дверях, — но разве что дальние. Наверное, в жизни ее не видали и даже не слышали о ней. Ее родители давно умерли, и братья тоже, только один жив остался, да и тот монах. Так что помощи нам ждать не от кого. И у меня никого нет. Ни одной родной души на свете, кроме вас.

Он замолчал и посмотрел на стол.

— Уберите это, — сказал он, имея в виду остатки завтрака. — И придумайте, как раздобыть поесть.

Он направился к выходу, но вдруг остановился.

— Похороны завтра. Мы пойдем в больницу и отвезем ее на Чакарита. Пойдут Жоао и Эзекиэль. Остальным ни к чему. Лучше не надо.

Жизнь стала понемногу входить в свою колею. Нам пришлось самим хозяйничать, а у нас не очень-то получалось. Да хозяйство еще не самое страшное. Самое страшное, что мы были твердо уверены, твердо убеждены: долго нам не продержаться, надо что-то придумать, надо что-то делать, так жить нельзя. Но не нам было это решать. Решать должен был отец, а он — мы это понимали — еще не пришел в себя. Мы могли бросить школу, пойти работать, но кто же станет обед варить? В доме не хватало женщины, хозяйки, а где ее взять? Можно было, конечно, нанять служанку, но это уж дело отца. Да и какая девушка пойдет работать в семью вора?

Жоао взялся кухарничать, но стряпал он не лучше, чем я по-китайски разговариваю. Эзекиэль ему помогал, а я и Даниэль убирали дом и ходили за продуктами — нам выбрали самую легкую работу, которая и времени занимала не слишком много. Отец не был приспособлен к домашней работе: только пуговицы пришивал на совесть, точно проволокой прикручивал, намертво; но ни к чему другому руки у него не лежали. А в кухонном инвентаре он совсем плохо разбирался: ему что кастрюля, что сковорода — все едино; и он очень удивился, узнав, что картошку надо чистить.

Отец часами задумчиво слонялся по дому из угла в угол, а то вдруг остановится и смотрит в одну точку или подойдет к окну и глядит на улицу. Он вообще-то был немногословен, а в те дни его совсем не было слышно. Он лихорадочно искал выхода из этого тупика — ведь теперь он детям и отец, и мать. Но, к несчастью, справиться с этой двойной ролью было не в его силах, да вряд ли и другой бы на его месте справился. Мы растерянно на него поглядывали и тоже молчали.