Свет в августе - Уильям Фолкнер Страница 20

"Нигер, -- полицейский говорит. -- Я все время думал: что-то в этом парне странное".

Тут опять шериф вмешался: "Так вы поэтому до нынешнего вечера скрывали, что там творится?"

А Браун сидит среди них, зубы ощерил, и шрам этот маленький возле рта -- белый, как воздушная кукуруза. "Вы мне покажите, -- говорит, -- человека, который бы подругому поступил. Вот чего я прошу. Только покажите -человека, который столько прожил бы с ним, узнал бы его, как я, и поступил бы по-другому".

"Ну, -- шериф говорит, -- наконец-то, кажется, вы сказали правду. А теперь ступайте с Баком и проспитесь хорошенько. Кристмасом я займусь".

"В тюрьму, значит, так я понимаю, -- Браун говорит. -- Меня, значит, -в тюрьму, за решетку, а вам -- награду получать".

"Придержи язык, -- шериф ему без злобы. -- Если награда тебе положена, я позабочусь, чтоб ты ее получил. Бак, уведи его".

Полицейский подошел, тронул Брауна за плечо, и он встал. Когда они вышли за дверь, те, что в окна наблюдали, столпились вокруг них. "Поймали его, Бак? Это он, значит?"

"Нет, -- Бак им говорит. -- Расходитесь, ребята, по домам. Спать пора".

Голос Байрона замирает. Ровный, невыразительный деревенский речитатив обрывается в тишине. Он смотрит на Хайтауэра тихо, с состраданием и беспокойством, наблюдает сидящего напротив человека, у которого закрыты глаза и пот сбегает по лицу, как слезы. Хайтауэр говорит:

-- Это точно? Доказано, что в нем негритянская кровь? Подумайте, Байрон; что это будет значить, когда люди... если они поймают... Несчастный человек. Несчастное человечество.

-- Браун так говорит, -- отвечает Байрон спокойно, упрямо, убежденно. -- Ведь и лжеца можно так запугать, что он скажет правду, -- то же самое, как из честного вымучить ложь.

-- Да, -- говорит Хайтауэр. Он сидит выпрямившись, закрыв глаза. -- Но они его еще не поймали. Они его еще не поймали, Байрон.

Байрон тоже на него не смотрит.

-- Еще нет. Последнее, что я слышал, -- нет еще. Сегодня они взяли ищеек. Но еще не поймали -- это последнее, что я слышал.

-- А Браун?

-- Браун, -- говорит Банч. -- Браун. Браун с ними пошел. Может, он и помогал Кристмасу. Но не думаю. Я думаю, дом поджечь -- это самое большее, на что он способен. А почему он это сделал, -- если сделал, -- думаю, он и сам не знает. Вот разве только понадеялся, что если все это сжечь, то получится вроде как ничего и не было, и они с Кристмасом опять будут кататься на новой машине. Я думаю, по его мнению, Кристмас не столько грех совершил, сколько ошибку. -- Лицо его потуплено, задумчиво; снова по нему пробегает усталая сардоническая гримаса. -- Теперь-то он никуда не денется. Теперь она сможет найти его, когда пожелает, -- если он в это время не будет на охоте с шерифом и собаками. Бежать он не собирается -- зачем, если эта тысяча долларов, можно сказать, висит у него перед носом. Я думаю, он Кристмаса хочет поймать больше любого из них. Ходит с ними. Они забирают его из тюрьмы, и он идет с ними, а потом они возвращаются и обратно сажают его в тюрьму. Смешно прямо. Вроде как убийца самого себя ловит, чтобы получить за себя награду. Но он как будто не против, только жалеет, что время теряет понапрасну -- когда сидит, вместо того, чтобы бежать по следу. Да. Завтра я ей скажу. Скажу просто, что он покамест под замком, -- он и пара ищеек. Может, в город ее свожу посмотреть на них, на всех троих на сворке -- как они тянут и тявкают.

-- Вы ей еще не сказали.

-- Ей не сказал. Ему тоже. Потому что награданаградой, а сбежать он может. А так, если он поймает Кристмаса и получит эту награду, он, может, женится на ней вовремя. Но она пока не знает -- не больше того, что знала вчера, когда с повозки слезала на площади. С большим животом слезала, потихоньку, с чужой повозки, среди лиц чужих, и говорила про себя, вроде как тихо удивляясь, -- только, я думаю, она не удивлялась, потому что пришла потихоньку, пешком, а разговоры ей не в тягость: "Ну и ну. Вон откуда шла, из Алабамы, -- а ведь и правда, в Джефферсон пришла".

Было за полночь. Кристмас пролежал в кровати два часа, но еще не спал. Он услышал Брауна раньше, чем увидел. Он услышал, как Браун подошел к хибарке, ввалился в дверь -- и силуэтом застыл в проеме, опираясь, чтоб не упасть. Браун тяжело дышал. Держась за косяки, он запел сахариновым гнусавым тенором. Даже от тягучего его голоса, казалось, разило перегаром. "Заткнись", -- сказал Кристмас. Он не пошевелился и не повысил голоса. Браун, однако, сразу замолк. Он еще постоял в дверях, держась, чтобы не упасть. Потом отпустил дверь, и Кристмас услышал, как он ввалился в комнату; через секунду он на что-то налетел. Наступила пауза, заполненная трудным, шумным дыханием. Затем с ужасающим грохотом Браун свалился на пол, ударившись о койку Кристмаса, и огласил комнату громким идиотским смехом.

Кристмас поднялся с койки. Где-то у него в ногах лежал, смеясь и не пытаясь встать, невидимый Браун. "Заткнись!" -- сказал Кристмас. Браун продолжал смеяться. Кристмас перешагнул через Брауна и протянул руку к деревянному ящику, который заменял им стол, -- там они держали фонарь и спички. Но ящика он не нашел и вспомнил звон фонаря, разбившегося при падении Брауна. Он нагнулся к Брауну, который лежал у него между ног, нащупал воротник, выволок Брауна из-под койки, поднял ему голову и стал бить ладонью -- резко, сильно, зло, -- пока Браун не кончил смеяться.

Браун лежал обмякший. Кристмас держал его голову и ругал ровным, приглушенным голосом. Он подтащил Брауна к другой койке и бросил его туда, навзничь. Браун снова стал смеяться. Кристмас левой ладонью зажал ему нос и рот, захватив подбородок, а правой снова стал бить -- сильными, нечастыми, размеренными ударами, словно отвешивал их по счету. Браун перестал смеяться. Он стал дергаться. Под рукой у Кристмаса он издавал придушенный булькающий звук и дергался. Кристмас держал его, пока Браун не утих, не замер. Тогда он немного расслабил руку. "Теперь ты замолчишь? -- сказал он. -- Замолчишь?"

Браун снова задергался. "Прими свою черную лапу, образина нег..." Рука опять сдавила. Опять Кристмас ударил его другой рукой по лицу. Браун замолк и лежал тихо. Кристмас расслабил руку. Через секунду Браун заговорил, лукавым голосом, негромко. "Ты же нигер, понял? Ты сам мне сказал. Сам сознался. А я белый. Я бе..." Рука сдавила. Снова Браун забился и захлюпал под рукой, слюнявя пальцы. Когда он перестал биться, рука расслабилась. Он лежал тихо, дышал тяжело.

-- Теперь замолчишь? -- сказал Кристмас.

-- Да, -- сказал Браун. Он шумно дышал. -- Не души.

Я молчу. Не души.

Кристмас расслабил руку, но не убрал ее. Браун задышал легче, вдохи и выдохи стали легче, свободнее. Но Кристмас не убирал руки. Дыхание Брауна обдавало его пальцы то теплом, то холодом, и, стоя в темноте над распростертым телом, он спокойно думал Что-то со мной будет. Что-то я сделаю. Не снимая левой руки с лица Брауна, он мог дотянуться правой до своей койки, до подушки, под которой лежала его бритва с двенадцатисантиметровым лезвием. Но он этого не сделал. Может быть, мысль зашла так далеко, в такую тьму, что сказала ему Не его нужно Так или иначе, он не взял бритвы. Немного погодя он снял руку с лица Брауна, но не ушел. Он продолжал стоять над койкой, дыша так спокойно, так тихо, что сам этого не слышал. Браун, тоже невидимый, дышал теперь тише, и вскоре Кристмас отошел, сел на свою койку, нашарил в висевших на стене брюках сигарету и спички. Спичка вспыхнула, осветив Брауна. Прежде чем прикурить, Кристмас поднял спичку и посмотрел на Брауна. Браун лежал на спине, разбросавшись, рука свисала на пол. Рот был открыт. Пока Кристмас смотрел, он начал храпеть.