Принцесса Клевская - Мари Мадлен де Лафайет Страница 20

Продумав свои действия, дон Рамирес стал искать случая для встречи с Нуньей Беллой. Это было не так уж сложно, поскольку временами она с ним виделась, и, зная, что я никогда от него ничего не скрываю, свободно обсуждала с ним все наши дела. Начал он с того, что выразил ей свое удовлетворение нашим с герцогом примирением.

– Я, так же как и вы, очень этому рада, – ответила она, – так как, зная, с какой заботой Консалв опекает свою сестру, боялась разрыва между ним и герцогом.

– Я хотел бы надеяться, сеньора, – продолжал дон Рамирес, – что вы относитесь к числу тех женщин, которые способны в интересах любимого человека хранить от него некоторые секреты. Если это так, то мне было бы значительно легче разговаривать с вами, лицом, наиболее, пожалуй, заинтересованным в судьбе Консалва. Мне кажется, что могут произойти события, которые пугают меня, и вы являетесь единственной, с кем я могу поделиться своими опасениями, но только, сеньора, при условии, что вы ничего не расскажете Консалву.

– Я обещаю вам это и сохраню любой услышанный от вас секрет. Я прекрасно понимаю, что от друзей нельзя скрывать правды, но нельзя и говорить ту, знание которой может обернуться для них несчастьем.

– Сейчас вы увидите, синьора, насколько важно сохранить в тайне от Консалва то, о чем я хочу вам рассказать. На днях дон Гарсия вновь заверил Консалва в своей дружбе и просил его больше не волноваться за сестру, но, сдается мне, он по-прежнему от нее без ума. Зная характер герцога, я думаю, он не сможет долго скрывать своих чувств, а Консалв тоже не из тех, кто смирится с открывшимся обманом. Он не удержится от ссоры с герцогом и навсегда потеряет его благоволение.

– Признаюсь вам, что у меня те же предчувствия, – ответила Нунья Белла. – Судя по тому, что мне довелось наблюдать самой и что я слышала от Герменсильды, умоляя ее при этом ничего не говорить брату, мне трудно поверить в искренность герцога, действия которого не похожи ни на игру, ни на желание подзадорить Консалва.

– Вы поступили совершенно правильно, проявив осмотрительность, и надеюсь, что и впредь вы удержите Герменсильду от того, чтобы она сообщала брату о поступках герцога. Говорить ему это не нужно и даже опасно. Если дон Гарсия испытывает к ней лишь мимолетное влечение, он никому не выкажет своих подлинных чувств, а с вашей помощью Герменсильда без всякого труда вылечит его от хвори. Консалв же останется в неведении, и это избавит его от излишних переживаний и сохранит ему милость герцога. А если вдруг окажется, что страсть герцога поистине безмерна и безудержна, разве можно исключить, что он попросит руки Герменсильды, и разве в этом случае мы не сослужим добрую службу Консалву, не раскрыв ему тайны, которая породнит его с королевским домом. Я полагаю, сеньора, что мы должны тысячу раз подумать, прежде чем вмешаться в отношения между доном Гарсией и Герменсильдой, и вы обязаны подумать об этом более чем кто-либо хотя бы уже потому, что может наступить день, когда и вы станете родственницей будущей королевы.

Эта мысль еще никогда не приходила в голову Нунье Белле. Перспектива породниться с королевской семьей больше, чем что-либо другое, убедила ее в правоте рассуждений дона Рамиреса, и она уже не могла не попасть в расставленные сети. Они договорились ничего мне не говорить, не спускать глаз с герцога и действовать в зависимости от его поведения.

Дон Рамирес, удовлетворенный разговором, доложил о своих успехах герцогу. Дон Гарсия в порыве благодарности облек его всей полнотой полномочий для описания его чувств и поступков в разговорах с Нуньей Беллой. Мой друг вновь поспешил увидеться с Нуньей Беллой и при встрече долго рассказывал, каких трудов ему стоило уговорить герцога признаться в своей любви к моей сестре, добавив при этом, что никогда в жизни не видел столь страстно влюбленного человека, что герцог самым невероятным образом переживает ту боль, которую он мог бы мне причинить, и что вряд ли стоит пытаться его образумить. По мнению дона Рамиреса, наиболее верным шагом было бы вселить в герцога хотя бы самую малую долю надежды на благосклонное к нему отношение Герменсильды. Нунья Белла согласилась с ним и пообещала повлиять на мою сестру.

Дон Рамирес поспешил во дворец с обнадеживающей вестью и был встречен с распростертыми объятиями. Герцог чуть ли не облобызал нового фаворита, долго с ним беседовал и впредь больше ни с кем не пожелал встречаться наедине. Тем не менее он счел необходимым оставить внешне все как было и поддерживать со мной прежние дружеские отношения. Дон Рамирес также предпочел скрыть от других свое новое положение первого фаворита, но, сознавая низость своего поведения, жил в постоянном страхе оказаться уличенным в предательстве.

Вскоре между доном Гарсией и Герменсильдой состоялся разговор. Герцог уверял мою сестру в своей к ней любви с присущей ему страстью, а поскольку он действительно был влюблен, ему не составило большого труда убедить ее в искренности своих чувств. Она готова была тут же ответить ему взаимным расположением, но, помня о моих наставлениях, сдержала порыв сердца и решила сначала рассказать о случившемся Нунье Белле. Нунья Белла, следуя уговору с доном Рамиресом, посоветовала ей ничего мне не говорить и вести себя так, чтобы еще больше понравиться герцогу, не теряя при этом чести и достоинства. Она сказала ей также, что, несмотря на мое недовольство ухаживаниями дона Гарсии, я буду рад тому счастью, которое мне уготовано, но которое в силу ряда причин я, мол, не хочу торопить. Вера Герменсильды в добрые чувства Нуньи Беллы была настолько непоколебимой, что она полностью доверилась ей, и ее расположение к герцогу лишь возросло при мысли о возможности стать обладательницей короны королевы.

Герцог так ловко скрывал свою страсть, что если при первом появлении Герменсильды ни от кого не ускользнуло восхищение, отразившееся на его лице, то в эти дни придворные находились в полном неведении. Нунья Белла прилагала все усилия, чтобы их встречи происходили подальше от посторонних глаз, он никогда не встречался с моей сестрой прилюдно. Я видел, что дон Гарсия стал проявлять ко мне меньше знаков дружеского внимания, чем прежде, но относил это к присущей молодым людям неровности характера.

Так продолжалось до тех пор, пока Абдала, король Кордовы [55], не нарушил довольно долго соблюдавшееся перемирие с Леонским королевством и не возобновил военные действия. Положение Нуньеса Фернандо при дворе давало ему право на командование армией, и король скрепя сердце вынужден был поставить его во главе войск. У него не было предлога поступить иначе, так как для этого надо было обвинить моего отца в каком-либо преступлении и взять под стражу. Он мог бы послать на поле сражения дона Гарсию, чтобы поставить герцога над Нуньесом Фернандо, но доверял сыну еще меньше, чем графу Кастильскому, и опасался их сговора, который позволил бы им сосредоточить в своих руках огромную силу. В это же время взбунтовалась Бискайская провинция. Король решил послать туда дона Гарсию, оставив моего отца воевать с маврами. Я был бы рад сражаться рядом с отцом, но герцог пожелал взять меня с собой, да и король предпочитал видеть меня в свите герцога, нежели под началом графа. Мне не оставалось ничего иного, как подчиниться и проститься с отцом, который отбыл в армию первым, проклиная все на свете за то, что я не был с ним. Его плохое настроение объяснялось огромной отцовской любовью. Он всегда проявлял о моей сестре и обо мне самую нежную заботу и взял с собой наши портреты, чтобы иметь возможность постоянно любоваться нами, а при случае и похвалиться перед другими красотой своих детей, чем, как я вам уже говорил, он очень гордился. Граф Кастильский выступил против Абдалы во главе довольно значительных сил, которые, однако, уступали силам мавров, и, вместо того чтобы ограничиться пресечением продвижения противника в местах, служивших его армии естественным оборонительным рубежом, решил, уступая тщеславному желанию отличиться, вступить в бой на равнине, что лишало его всяких преимуществ. В результате сражение он проиграл, армия была разбита и ему едва удалось спастись самому. Мавры захватили огромные трофеи и праздновали победу, каких еще никогда не одерживали над христианами [56].