Взор синих глаз - Томас Гарди Страница 20

Что ж, в данном случае такой возможности не было; и Стефан сознавал это – сначала с мимолетным сожалением о том, что его поцелуй испортит то, как она смущенно его принимает, а после с приятнейшим пониманием, что в ее неловкости таится ее очарование.

– И я тебе действительно дорог и ты любишь меня? – спросил он.

– Да.

– Очень сильно?

– Да.

– А могу я спросить тебя, будешь ли ты ждать меня и станешь ли моей женой когда-нибудь?

– Почему бы нет? – наивно сказала она.

– Есть основание для таких «почему», моя Эльфрида.

– Ни одного, насколько мне известно.

– Можешь предположить, что есть некий факт, который касается меня, который делает почти невозможным или для тебя согласиться стать моей женой, или для твоего отца одобрить такую идею?

– Ничто не заставит меня меньше любить тебя: нет ни одного недостатка в твоем характере. То, что ты чист и великодушен, мне известно; и, сознавая это, как же я могу быть к тебе холодна?

– И ничто другое не повлияет на нас… ничто другое, что не затрагивает мой характер, не умалит мою ценность в твоих глазах, Эльфи?

– Ничто иное при любом раскладе, – отвечала она со вздохом облегчения. – Ты правда все мне рассказал? Не утаил ни одно обстоятельство из тех, что от тебя не зависят? Что-то такое, что мне следует знать?

– Ты едва ли можешь об этом судить, любимая, пока не узнаешь, что именно вынесено на суд. На этом мы закончим наш разговор до тех пор, пока не окажемся дома. Я верю в тебя, но на сердце у меня неспокойно.

– Любовь – новое и свежее для нас чувство, словно утренняя роса, и мы вместе. По законам, действующим в мире влюбленных, это значит очень много. Стефан, мне представляется, что я вижу различие между тобой и мной – между мужчиной и женщиной в принципе, может быть. Я довольствуюсь тем, что строю счастье на любом случайном основании, что может лежать на расстоянье вытянутой руки, а ты заставляешь мир приспосабливаться к твоему счастью.

– Эльфрида, порой твои изречения столь глубоки, что иногда кажется, что ты лет на пять старше меня или себя самой; и эта ремарка одна из таких. Я не способен мыслить так ЗРЕЛО, как ты, хоть я и стараюсь… И ни один возлюбленный не целовал тебя прежде?

– Никогда.

– Я знал это, ты была так неопытна. Ездишь верхом ты прекрасно, а вот целоваться как следует не умеешь; а мне когда-то говорил мой друг Найт, что это чудеснейший недостаток для женщины.

– Ну, помоги-ка мне; я должна снова подняться в седло, иначе мы не попадем домой к обеду.

И они вернулись обратно, туда, где была привязана Пэнси.

– Вместо того чтоб доверять мой вес неустойчивым рукам молодого человека, – продолжала она веселым тоном, – я предпочту «приступочку» (как ее называют деревенские) ^[43] вот здесь, эту, что по форме напоминает ворота. Так… ну, вот я и готова в путь.

Они отправились домой все тем же прогулочным шагом.

Ее жизнерадостность вскоре восторжествовала над задумчивостью Стефана, и оба забыли обо всем, кроме счастья, что чувствовали в этот момент.

– За что ты полюбил меня? – спросила она после того, как проводила долгим мечтательным взглядом парящую в небе птицу.

– Я не знаю, – ответил он праздно.

– Нет, ты знаешь, знаешь, – настаивала Эльфрида.

– Возможно, за твои глаза.

– Что мои глаза?.. Ну же, не раздражай меня легкомысленными ответами. Так что там насчет моих глаз?

– О, ничего, что заслуживало бы упоминания. Они необыкновенно хороши.

– Ну же, Стефан, меня этим не проведешь. За что ты полюбил меня?

– Тогда, быть может, за твои губки?

– Ну, так что насчет моих губ?

– Я думал о том, что они вполне сносные…

– Это не слишком-то утешительно.

– У тебя прелестные, капризные и алые губки, но, по правде сказать, такие же, как и у всех.

– Хватит болтать безумный вздор, который ты все продолжаешь нести, дорогой Стефан. Так. За. Что. Ты. Полюбил. Меня?

– Возможно, потому что у тебя красивые шея и волосы, хотя я не уверен, или за твою праздную кровь, которой ничего другого не остается, как время от времени приливать к твоим щечкам да отхлынуть обратно, но я и тут не уверен. Может быть, за твои руки и плечи, что затмили собою все прочие, или за твои ножки, носочки которых играют под твоим платьем, словно мышки, или за твой голос, что обладает нежным, дорогим моему сердцу звучанием. Но я опять не уверен.

– Ах, это просто набор пустозвонных фраз, но мне не нужна твоя любовь, если она дает этакую простую и плоскую картину моего облика; и ни в чем-то ты не уверен, и все такие холодные и рассудочные у тебя размышления; я же говорю о том, что ты ПОЧУВСТВОВАЛ, когда, знаешь, Стефан, – на этой фразе она тихонько рассмеялась и бросила на него игривый взгляд, – когда ты сказал самому себе: «Я определенно полюбил эту молодую леди».

– Никогда я не говорил себе этого.

– Стало быть, ты сказал себе: «Я никогда не полюблю эту молодую леди».

– Этого я тоже себе не говорил.

– Тогда это было: «Я думаю, что полюблю эту молодую леди»?

– Нет.

– А как тогда?

– В этом было так много колебаний… никакой определенности.

– Скажи мне, скажи, скажи!

– Это было: мне не следует думать о ней, если я люблю ее по-настоящему.

– Ах, вот этого я как раз не понимаю. Этак я из тебя ничего не вытяну. И не буду я больше никогда тебя спрашивать – никогда больше, – чтоб ты признался мне от чистого сердца, почему ты любишь меня.

– Милый мучитель, какая в том нужда? Все это сводится к одному простому признанию: были времена, когда я не знал и не любил тебя; а теперь настало время, когда я тебя увидел и полюбил. Довольно ли этого?

– Да, я удовольствуюсь этим… Знаешь, я размышляла, за что я полюбила тебя. Разумеется, ты очень красивый; но я даже не это имела в виду. Я полюбила тебя оттого, что ты такой послушный и добрый.

– Не совсем подходящие качества, чтобы за них полюбить мужчину, – сказал Стефан отчасти разочарованным тоном, в котором прозвучала самокритика. – Ладно, это не имеет значения. Я намерен просить у твоего отца благословения на наш брак, как только мы войдем в дом. Наше обручение может продлиться долго.

– Я буду дорожить им тем больше… Стефан, не говори ничего моему отцу вплоть до завтрашнего утра.

– Почему?