Тебе единому согрешила - Анна Мар Страница 2

— Как вы могли разрешить? — возмущенно воскликнула она.

Ксендз Игнатий встрепенулся. Это не он… костёльный совет… синдики… Впрочем, он лично также находит, что кабаре нужно покровительствовать. Кабаре заплатит хорошую аренду Польскому Дому, на котором долги. И, обидевшись, настоятель распрощался.

Биоро смущенно поклонился Мечке. Кто-то сказал громко:

— Courage, mon ami!

Он выдал письмо Мечке. Оно было от поэта Улинга, собиравшегося стать знаменитостью, и начиналось так: «Я приобщился к тайнам мира знакомством с вами. Я жду вас нетерпеливо и страстно».

Далее поэт писал в свою очередь о кабаре «Синий топаз». Пусть только Мечка скорее, возвращается в Н-ск, дело ей найдется.

Около озера Мечка взяла экипаж и поехала к Chemin de la Roserais, мимо кокетливых вилл, с не менее кокетливыми названиями: Lora, Mon doux repos, Lilas bleu.

Усталые глаза отдыхали на зелени, на голубом акварельном небе, на красных черепичных крышах. С веранд, увитых диким виноградом и мелкими яркими розами, смотрели женщины и дети. Встретились две монахини в голубых одеждах с белыми головными уборами, как две гигантские трепещущие бабочки.

Каждые четверть часа костёльные куранты медленно пели и направо и налево, и там за виллой, и еще где-то.

Но это только так казалось. Куранты были на костёле св. Антония.

Мечку охватила истома. Она откинула креп, с наслаждением подставляя лицо упругому ветру. Если бы взять жизнь, как одно празднество… если бы жить легко и просто.

«В сущности, я не христианка, — думала Мечка, — один умный ксендз назвал меня сектанткой несуществующей секты… Я верю в Бога, но не верю в загробную жизнь. Даже бледная надежда на вечность возмущает меня. Смерть без воскресения, по-моему — высшая награда для человека. А догмат Троицы? А сходство христианства с иными религиями? А таинство брака? Брак, как таинство, я отрицаю особенно решительно. Я не вижу ничего мистического в физическом сближении полов».

Потом в ней поднялись возражения.

«Ах, все это можно внушить себе! И таинства, и догматы, и обряды, и подлинность Евангелия, и достоверность экстазов св. Терезы. Да, конечно внушить. Привычка станет убеждением. А главное, это то, что она жаждет верить, жаждет быть настоящей католичкой».

Ирония загорелась у нее в глазах.

«Хочу душевного комфорта, что же».

Экипаж катился все быстрее по узкой аллее, убитой щебнем и красным песком. Густой аромат сирени здесь был особенно явственен. Солнце, ветер, мелькание вилл и людей уже утомляли Мечку. Она ехала дальше, часто кашляя, думая о своем тяготения к католицизму и слегка возмущаясь против него. Разумеется, это душевная неудовлетворенность, неудачи супружеской жизни, страдания тела заставляли ее искать утешения в мистицизме. А, может быть, потушенная чувственность загоралась в ином виде. Теперь было модно смешивать религию с полом… почем она знала?.. Да и была ли она, Мечка, мистичной? Ведь все дело шло о красоте. Красота католичества покоряла ее. Католичество было не только религией, но и искусством, утонченным порывом в отвлеченность. Пища для души здесь изысканна, легка и ароматна. Наслаждения души — упоительно разнообразны. Католичество носило венец мученичества. Католическая церковь, истинная невеста Иисуса, была вечно распятой, вечно преданной. Ватикан горел единственной звездой на фоне темной повседневности, верный девизу гениального папы Льва ХШ «Lumen in coelo». Ах, эти слова, будто выкованные из золота и драгоценных камней! Уже за одно папство, за великое, блистательное, изумительное папство Мечка фанатически любила римскую церковь.

— Если христианство — то католичество, — решила Мечка.

Губы у нее запылали и глаза расширились. Смертельно бледная, она мечтала о голосе, который поет в Notre-Dame de Pâquis, и потом снится ей.

Экипаж крупной рысью вернулся к отелю, где жила Мечка. Месье Жорж, молодой лакей, не спеша поднялся со стула.

— А… Мадам вернулась?

Он смотрел на нее весело и нагло. Она молча прошла мимо.

— Ба!

Месье Жорж пожал плечами.

* * *

По утрам Мечка всегда бывала дома. Она пила шоколад, медленно одевалась, читала газеты, отвечала на письма. Слабый румянец окрашивал ее лицо. После завтрака она с наслаждением бродила по улицам, часто злоупотребляя расстоянием, не обращая внимания на погоду, наблюдая тайно и людей, и животных, и небо, и горы, и сады, и витрины, и воду озера.

У Роны она могла простоять часами.

Потом у мадам Гоншэ за table d'hôte'oм она находила забавное зрелище людей различных профессий, сменявшихся беспрестанно. Она заметила, что и тут мужчины оказывались интереснее женщин.

Потом наступал час, когда в каком-то экстазе она обходила все костёлы. Из них костёл Священного Сердца Иисуса, густого, красного тона, немного странный, немного жуткий, производил на Мечку огромное впечатление. Notre Dame de Pâquis быль банален, скорее похож на концертную залу, приютившийся среди домов, как часовня. Но тут чудесно пели и здесь часто служил епископ. Здесь же она видела свою любимую церемонию — торжество первого причастия детей. Она осталась недовольной. По ее мнению, оно протекло чересчур заученно. Воздушные белые вуали, воздушные белые платья, белые цветы причастниц придавали им вид новобрачных. Он чинно и красиво складывали свои руки, оплетая пальцы нитями четок. Маленькие джентльмены громко повторяли «Отче наш» за аббатом, постукивающим легонько по молитвеннику. Красное одеяние епископа оттеняло слоновый цвет его кожи. Какая-то молодая мать протискалась к нему и высоко подняла ребенка. Епископ благословил его отдельно. Это растрогало всех.

Ежедневно Мечка шла по rue Servette к костёлу св. Антония Падуанскаго, хотя не совсем долюбливала этого знаменитого святого, которому молятся об утерянном, и который кажется приторным с Младенцем, книгой и лилией. На нее смотрели из маленьких магазинчиков. Потом ей стали ласково кланяться.

За костёльной оградой обыкновенно резвились дети. Молодой болезненный аббат устало следил за ними. Их водили и на все службы. Они роняли молитвенники, платки, четки, шептались, толкались, смеялись и отвлекали взрослых.

Иногда какая-нибудь старая дама вставала и дергала ребенка с громким негодованием. Тогда на эту сцену смотрели неодобрительно верные и даже аббат. Что могли понимать маленькие, розовые, счастливые животные около алтарей, залитых слезами?

Ни в одном женевском костёле не было столько света и цветов, как у св. Антония. Аромат чувствовался еще у двери. В притворе Мадонны Непорочное Зачатие расцвел целый сад. Св. Антонию также не приходилось завидовать. Около него розы мешались с тюльпанами, лилии с ирисами, азалии с сиренью. Целые охапки жасмина увядали с ветками шиповника. Огромные рододендры затемняли скромные мирты. Здесь всегда горели свечи, невинные жертвы молящихся.

Старая сакристианша выдавала их бережно из светлого шкапчика, бормоча: