Митина любовь - Иван Бунин Страница 2

В день экзамена Кати, который состоялся наконец (на шестойнеделе поста), как будто особенно подтвердилась вся правота Митиных мучений.

Тут Катя уже совсем не видела, не замечала его, была всячужая, вся публичная.

Она имела большой успех. Она была во всем белом, какневеста, и волнение делало ее прелестной. Ей дружно и горячо хлопали, идиректор, самодовольный актер с бесстрастными и печальными глазами, сидевший впервом ряду, только ради пущей гордости делал ей иногда замечания, говорянегромко, но как-то так, что было слышно на всю залу и звучало нестерпимо.

— Поменьше читки, — говорил он веско, спокойно итак властно, точно Катя была его полной собственностью. — Не играй, апереживай, — говорил он раздельно.

И это было нестерпимо. Да нестерпимо было и самое чтение,вызывавшее рукоплескания. Катя горела жарким румянцем, смущением, голосок ееиногда срывался, дыхания не хватало, и это было трогательно, очаровательно. Ночитала она с той пошлой певучестью, фальшью и глупостью в каждом звуке, которыесчитались высшим искусством чтения в той ненавистной для Мити среде, в которойуже всеми помыслами своими жила Катя: она не говорила, а все время восклицала скакой-то назойливой томной страстностью, с неумеренной, ничем не обоснованной всвоей настойчивости мольбой, и Митя не знал, куда глаза девать от стыда за нее.Ужаснее же всего была та смесь ангельской чистоты и порочности, которая была вней, в ее разгоревшемся личике, в ее белом платье, которое на эстраде казалоськороче, так как все сидящие в зале глядели на Катю снизу, в ее белых туфелькахи в обтянутых шелковыми белыми чулками ногах. «Девушка пела в церковномхоре», — с деланной, неумеренной наивностью читала Катя о какой-то будтобы ангельски невинной девушке. И Митя чувствовал и обостренную близость к Кате, —как всегда это чувствуешь в толпе к тому, кого любишь, — и злуювраждебность, чувствовал и гордость ею, сознание, что ведь все-таки емупринадлежит она, и вместе с тем разрывающую сердце боль: нет, уже непринадлежит!

После экзамена были опять счастливые дни. Но Митя уже неверил им с той легкостью, как прежде. Катя, вспоминая экзамен, говорила:

— Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я ичитала-то так хорошо только для тебя одного!

Но он не мог забыть, что чувствовал он на экзамене, и не могсознаться, что эти чувства и теперь не оставили его. Чувствовала его тайныечувства и Катя и однажды, во время ссоры, воскликнула:

— Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему,все так дурно во мне! И чего ты, наконец, хочешь от меня?

Но он и сам не понимал, за что он любил ее, хотя чувствовал,что любовь его не только не уменьшается, но все возрастает вместе с тойревнивой борьбой, которую он вел с кем-то, с чем-то из-за нее, из-за этойлюбви, из-за ее напрягающейся силы, все более возрастающей требовательности.

— Ты любишь только мое тело, а не душу! — горькосказала однажды Катя.

Опять это были чьи-то чужие, театральные слова, но они, привсей их вздорности и избитости, тоже касались чего-то мучительно неразрешимого.Он не знал, за что любил, не мог точно сказать, чего хотел… Что это значитвообще — любить? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, чтослышал Митя о любви, ни в том, что читал он о ней, не было ни одного точноопределяющего ее слова. В книгах и в жизни все как будто раз и навсегдаусловились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только отом, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни нато, ни на другое. Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то,что называется страстью? Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, докакого-то предсмертного блаженства, когда он расстегивал ее кофточку и целовалее грудь, райски прелестную и девственную, раскрытую с какой-то душупотрясающей покорностью, бесстыдностью чистейшей невинности?