Поручение - Оноре де Бальзак Страница 2

— Да и то сказать, он сам тут не без вины, — заметил возница.

По прибытии в Шарите я выполнил устное завещание бедного путешественника. Его матери не оказалось дома; это было счастьем для меня.

Все же мне пришлось выдержать приступ горя старой служанки; она пошатнулась, когда я рассказал ей о смерти ее молодого господина, а увидя ключ, еще обагренный кровью, упала полумертвая на стул. Но я был поглощен мыслью о более возвышенном страдании — о страдании женщины, у которой судьба отнимала ее последнюю любовь. И потому я предоставил старой служанке изливать свое горе потоком прозопопей и вышел, унося драгоценную переписку (мой однодневный друг тщательно запечатал ее).

Замок, в котором жила графиня, находился в восьми лье от Мулена, и чтобы добраться до него, нужно было еще проехать несколько лье по имению. Мне было нелегко в те дни исполнить возложенное на меня поручение. Вследствие стечения некоторых обстоятельств, останавливаться на которых бесполезно, у меня нашлось ровно столько денег, сколько нужно было, чтобы доехать до Мулена. Однако, воодушевленный энтузиазмом юности, я решил пройти весь путь пешком и при этом идти с такой скоростью, которая позволила бы мне опередить дурные вести, хоть они и славятся быстротой своего распространения. Разузнав кратчайшую дорогу, я шел бурбоннезскими тропинками, и с таким чувством, словно нес мертвеца на своих плечах. По мере того, как я приближался к замку Монперсан, мое странное путешествие все более и более пугало меня. Воображение рисовало мне тысячу романических фантазий. Я представлял себе все те положения, при которых могла бы состояться моя встреча с графиней де Монперсан, или — подчиняясь поэтике романов — с той Жюльеттой, которую так горячо любил юный путешественник. Я готовил остроумные ответы на ожидаемые мною вопросы. На каждом повороте лесной опушки, в каждой лощине, куда опускалась дорога, повторялась та сцена из комедии, в которой Созий рассказывает о битве своему фонарю. К стыду моему, я думал сначала лишь о своих манерах, о своем остроумии, о той ловкости, которой хотел блеснуть; но когда я был уже в окрестностях замка, страшная мысль пронзила мою душу, как молния бороздит и разрывает пелену серых туч. Какая ужасная весть для женщины, которая ценою бесчисленных усилий ввела, не нарушая приличий, своего юного возлюбленного к себе в дом и теперь, вся поглощенная мыслью о нем, с часу на час ждет несказанных радостей! Наконец какое-то жестокое милосердие заключалось в тяжелой обязанности быть вестником смерти. И я ускорил шаг, увязая в грязи местных дорог. Вскоре я достиг просторной каштановой аллеи: в ее глубине, подобно ясным, фантастическим контурам неких коричневых туч, вырисовывались на фоне неба массивные очертания замка Монперсан. Подойдя к воротам замка, я увидел, что они открыты. Это неожиданное обстоятельство разрушало все мои планы и предположения. Тем не менее я храбро вошел во двор. Тотчас по бокам моим очутились две собаки и залились звонким лаем, как истые деревенские псы. На шум выбежала служанка. Услышав, что я хотел бы увидеть графиню, она показала мне рукой на массивы английского парка, змеившегося вокруг замка, и ответила:

— Госпожа вон там.

— Спасибо! — сказал я иронически. Это «вон там» могло стоить мне двухчасового блуждания по парку.

Тем временем появилась миловидная, кудрявая девочка, с розовым поясом, в белом платьице и пелеринке со складками. Она слышала вопрос и ответ, либо догадалась о них. Увидев меня, девочка скрылась, крикнув тоненьким голоском:

— Мама, какой-то господин хочет тебя видеть!

А я последовал за нею, наблюдая, как мелькает и подпрыгивает на поворотах аллей ее белая пелеринка, которая, подобно блуждающему огоньку, указывала мне дорогу. Буду откровенным до конца. У последнего куста аллеи я поднял воротник, почистил свою дешевую шляпу и панталоны обшлагами сюртука, сюртук — рукавами, а рукава — друг об друга. Затем я тщательно застегнул сюртук, чтобы показать оборотную сторону отворотов, — она всегда кажется немного новее, чем лицевая сторона; наконец я артистически вычистил сапоги травой и спустил на них панталоны. Приукрасив таким гасконским способом свою наружность, я надеялся, что уже не буду принят за рассыльного субпрефектуры; но теперь, переносясь мыслью к этому часу моей юности, я порой сам смеюсь над собой.

Внезапно, когда я обдумывал, как мне следует держать себя, на зеленом повороте тропинки, среди бесчисленных цветов, освещенных жарким солнечным лучом, я увидел Жюльетту и ее мужа. Миловидная девочка держала мать за руку. Видно было, что графиня ускорила шаг, услышав заинтересовавшие ее слова ребенка. При виде незнакомца, отвесившего ей довольно неловкий поклон, она, удивленная, остановилась, приняла холодно-вежливый вид и сделала очаровательную гримаску, выдавшую мне все ее обманутые надежды. Я тщетно искал одну из тех эффектных фраз, на составление которых потратил столько труда. За это мгновение обоюдного колебания на сцене появился муж. Миллионы мыслей промелькнули в моем мозгу. Чтобы что-нибудь сказать, я осведомился, действительно ли я вижу перед собою графа и графиню де Монперсан. Эти глупые слова дали мне время рассмотреть и понять, с проницательностью, редкой в столь юные годы, стоящих передо мною супругов, одинокую жизнь которых мне предстояло так резко взволновать. Муж, по-видимому, принадлежал к типу тех дворян, которые являются в наше время лучшим украшением наших провинций. На нем были широко скроенные башмаки с толстыми подошвами: я ставлю их на первое место, потому что они поразили меня еще более, чем его выцветший черный сюртук, поношенные панталоны, небрежно завязанный галстук, покоробившийся воротник его рубашки. В этом человеке было что-то от судьи, еще больше — от советника местной префектуры; в нем была важность кантонального мэра, чья воля — закон, и кислая уязвленность кандидата, периодически проваливающегося на выборах, начиная с 1816 года; невероятная смесь деревевского здравого смысла и глупейших предрассудков; отсутствие светских манер, но высокомерие богатства; он, видимо, находился в подчинении у жены, а воображал себя владыкой семьи и всегда был готов взбунтоваться из-за какой-нибудь мелочи, не обращая внимания на вещи более существенные; в довершение представьте себе увядшее, морщинистое, загорелое лицо, седые, длинные, редкие, прилизанные волосы — и вы получите портрет этого господина. Но графиня! О, какую представляла она яркую и резкую противоположность своему супругу! То была маленькая женщина с худощавой и грациозной фигурой, с восхитительной осанкой, такая тонкая, нежная и хрупкая, что, казалось, разобьешь ее, если коснешься. Она была в белом муслиновом платье, с розовым поясом, в изящном чепчике с розовыми лентами, в шемизетке, под которой так восхитительно обрисовывались ее плечи и прелестно очерченная грудь, что при виде их в глубине сердца зарождалось непобедимое желание обладать ими. У нее были живые, черные, выразительные глаза, мягкие движения, прелестная ножка. Старый ловелас дал бы ей не более тридцати лет, так много молодости сохранилось в очертаниях ее лба и в других, наиболее чувствительных к возрасту чертах лица. Что касается ее характера, мне показалось, что в нем есть что-то напоминающее графиню де Линьолль и маркизу де Б. — эти два женских типа, всегда живые в памяти молодого человека, прочитавшего роман Луве. Я вдруг проник во все семейные тайны этой четы и принял дипломатическое решение, достойное старого посланника. Быть может, то был единственный случай в моей жизни, когда я проявил такт и понял, в чем состоит искусство придворных, а также светских людей.