У фонтанов желания - Анри де Монтерлан Страница 19

Я читал, что в Аранхуэсе, перед фасадом замка Каса дель Лабрадор, есть фонтаны с тремя аллегорическими фигурами, изображающими Голод, Жажду и Вожделение. Это фонтаны Желания. Мне необходимо совершить паломничество к этим трем божествам и молить, чтобы они вновь наполнили своим присутствием мою жизнь.

* * *

В четырнадцать лет я посещал музеи лишь с одной целью: увидеть обнаженные фигуры, которые помогли бы мне представить еще неведомые ощущения. Думаю, такой несколько утилитарный подход на самом деле присущ всем нам. История волнует нас лишь в той мере, в какой мы можем вдохновляться ею, воспроизводить в нашей собственной жизни незабываемые моменты, пережитые людьми в былые эпохи. Природа и искусство вызывают у нас настоящий, живой интерес лишь тогда, когда они служат декорацией для наших удовольствий. Поэтому-то красоты окружающего мира теряют свою власть над нами, как только удовольствия перестают манить нас с прежней силой. Лишите мир плотского желания: солнце спрячется за облака, и я задрожу от холода. Сколь многое вокруг когда-то говорило с нами, а теперь почти совсем умолкло! Когда-то профиль фараона на древнем камне, экзотическое название «Чандранагар» [17]уносили меня к чуждым цивилизациям, призывали собирать цветы на тамошних лугах. А если я уже собрал все эти цветы? Сегодня я могу сколько угодно произносить «Чандранагар» и даже твердить себе, что добраться туда совсем нетрудно, стоит лишь завтра сесть на пароход, но я знаю: там не найти ничего такого, что не было бы мне, в сущности, уже давно знакомо. Думаю, великие путешественники — это люди с небогатым душевным багажом.

Пусть я видел не все, далеко не все, — я уже знаю наперечет, что именно мне еще хотелось бы увидеть. (Добавлю: страстно хотелось бы. Впрочем, у меня все то, в чем не присутствует страсть, окрашено скукой, а все то, в чем не присутствует удовольствие, причиняет мне досаду; равным образом, все, что я не люблю, вызывает у меня что-то вроде ненависти; и эта ненависть почти так же сладостна, как любовь).

Можно снова вернуться к прежним утехам, но в них уже не будет прежнего вкуса. Напрасно мы сетуем на забвение. На мой взгляд, оно приходит даже чересчур неторопливо. Ему бы следовало вовремя стирать воспоминания о праздниках, ибо на каждый следующий ложится тень предыдущего: всякий раз как я вдыхал аромат розы, с нее падал лепесток. А, в общем-то, я перестал испытывать к самому себе большой интерес. Я был интересен самому себе, когда был хищником. А теперь я уже не тот, что прежде, — аппетит пропал, — и не питаю восторженных иллюзий насчет собственной персоны, которые в былые времена заставляли меня панически бояться смерти.

Быть может, это награда, а быть может, наказание, когда человек получает все, чего хотел, и испытывает чувство насыщения. Быть может, когда человек участвует в самых романтических приключениях, какие возможны в этом мире, уже не находя в них ни капли романтики, — быть может, и это следует воспринимать как награду. Пусть у нас поубавилось нервозности, зато прибавилось бесстрастия, а это — немалая ценность. И еще мы обрели своего рода простодушие, — качество гораздо более приятное, чем излишняя совестливость, ставшая у нас чем-то вроде профессии.

Только художник, итальянский художник пятнадцатого столетия мог без усмешки изобразить человека, который наконец-то держит на коленях обнаженную, покорившуюся ему жизнь. Сначала по его лицу нельзя прочесть ничего, заметно лишь, что лицо это, некогда столь выразительное, сделалось вялым, и взгляд уже не устремлен в будущее. Но всмотрись — и увидишь улыбку, оттененную меланхолией, счастье, принявшее облик печали, как на лице любимой и любящей женщины, когда она боготворит тебя, но не может скрыть затаенное горе.

Можно ли назвать неудачей состояние человека, который сумел добиться всего? Нельзя, конечно, и, однако, состояние это напоминает унылую равнину, на которой уже не растет желание. Когда люди и вещи сопротивлялись вам, у вас еще оставалась радость победы. Но вот победа достигнута, и что вам делать теперь? Поддерживать набранную скорость, то есть мало-помалу замедлять движение. Вот одно из преимуществ религии: до самой смерти человек хочет, но не смеет совершить поступки, которые ему возбраняются, поэтому в нем всегда живет мечта. А язычник мог с легкостью получить что угодно, и в этом была его беда: если все делается слишком легко, уже ничего не хочется делать. Исполнение желаний таило в себе опасность: в определенном возрасте каждый мог сказать: «Я уже не найду ничего лучшего, нежели то, что успел получить». И многие лишали себя жизни, ибо жить вполнакала казалось им бессмысленным. Разумеется, это было весьма возвышенное состояние души. А я не люблю возвышенных состояний души, они всегда так вульгарны! Увы! Хоть я слишком плохо и слишком мало читал романтиков, все же вынужден признать: я их неблагодарный сын.

Жизнь — не осуществление, но желание. Я и раньше догадывался об этом, а теперь знаю по собственному опыту.

Вот и святой Иоанн говорит: жизнь — это любовь. Заметьте, он поостерегся сказать, что жизнь — это обладание.

В ночь накануне моего двадцатилетия мне приснилось (честное слово!), что я поймал орленка. Борясь с ним, я вскарабкался по лестнице. Вошел к себе в комнату и бросил его на кровать. И тут, расправив ему крылья, увидел, что в поросших мягким пушком углублениях под крыльями и на пушистой груди, которая у орлов местами такая же мягкая, как у людей, кишат паразиты. Я содрогнулся и отпустил его. Это означает, что орлы прекрасны, когда их разглядываешь в небе, а не на кровати, — а также подразумевает множество других подобных истин, которые нам внушают долгими веками, но доходят они до тебя, лишь, когда постигнешь их на собственном опыте.

Наверно, желать можно не только чего-то одного. Возможно, мои самые могучие желания сосредоточивались в области чувств. Возможно, моим единственным стремлением было получить от моих чувств больше, чем получают остальные.

А как же творчество? — скажете вы. Я не отрекаюсь от него. Но я не кабинетная крыса. И никогда не ограничу себя одними интеллектуальными упражнениями.

Слава, скажете вы. Но я уже поделился (в «Смерти Перегрина») своими соображениями по этому поводу.

Уважение «горстки достойных», скажете вы. Да, конечно, только вот однажды вы случайно узнаете, кто еще, наряду с вами, пользуется этим самым уважением «достойных». И если прежде вы ужасно им гордились, то теперь оно вам совершенно ни к чему. «Если я еще раз увижу вас за этим занятием, граф, то скажу вам, кто ваши сотоварищи» {13}.

Власть, скажете вы. Но обладать властью — опять-таки значит иметь дело с людьми. И я, пожалуй, предпочту смиренный удел, который позволит мне пребывать в уединении. «Я не стану жить в волчьей стае, даже ради того, чтобы быть вожаком», — говорит Манфред [18]. Даже тот, кто стремится помыкать себе подобными, оказывает им непомерную честь. (И вовсе не обязательно претерпеть обиду от человечества, чтобы возненавидеть его до такой степени). Окружающий мир слишком глуп, трофеи, которые он нам сулит, слишком жалки, правила в современном обществе слишком удобны, — мы нигде не встречаем трудностей. Я презираю самую возможность управлять людьми, хоть силой, хоть подкупом. Не брать свое, когда оно само идет в руки, — это выбор, достойный мужчины. Презрение — более благородное чувство, чем желание.