Чертова кукла - Зинаида Гиппиус Страница 19

Наташа пожала плечами.

— Новый смысл… Новый смысл… Это общие слова, Михаил. Я не виновата, что не понимаю тебя. Общие слова никаких дел не дают.

— Ну, а не общих слов у меня еще никаких для тебя нет. Не понимаешь — верь просто. Не понимаешь — оттого я и прошу тебя скорее уехать. А я — буду ждать.

— Прости, Михаил. Договори о себе. Скажи только, ты сам-то для себя знаешь, что надо делать?

— Знаю. И хочу делать, — но не могу… с ними. Люди — старые, Наташа, те же, точно ничего не пережили, точно не открывали глаз.

— И я старая? — сказала Наташа, усмехнувшись.

— Да… И ты… Пойми: нас разбросало в стороны; одни ужаснулись, не хотят больше ничего, ушли; другие остались, но они почти и не почувствовали толчка, упрямо и тупо стоят в том же болоте. Ты — одна из ушедших. Оставшиеся хотят делать, но они с головой старые, в старом, — значит, ив старых возможностях. И ведь будет, будет опять то же!

Поезд длинно, жалобно свистнул вдали. Яков и Хеся далеко ушли вперед, едва виднелись.

— А я все-таки с ними, — продолжал Михаил. — Я пленник, правду сказал Двоекуров. Только пленник не дела своего, не веры своей, — а пленник этих людей, в которых я не верю, которые хотят делать то же, что я, но без моего внутреннего знания. Может быть, они меня погубят и себя погубят, бесцельно. Но уйти сейчас нельзя. И я жду.

Наташа остановилась.

— Михаил, уезжай! Это тебе надо уехать! Ты говоришь о внутреннем, но ведь есть и внешнее. Да, это старое, все может повториться. Да, и я им не верю… И вот вглядись, Яков…

— Молчи, — строго сказал Михаил. — Никуда я сейчас не уеду. И не называй никого. Я увлекся в догадки и чувства. Не хочу я верить в бессмысленную гибель. Не бойся, я жду, я не брошусь вперед слепо, но и не пойду назад. Сейчас — пленник, но пусть, иначе нельзя, надо жить до конца.

Наташа прибавила шагу. В перелеске было совсем сыро и скользко. За кустами уже краснела крыша маленькой станции.

— Михаил…

— Что, милая?

— Чего же ты ждешь? Новых людей?

— Нет, нет! Вот это настоящие «общие слова». Не надо новых людей… Как «новых» дел нельзя ждать, пренебрегая старыми, так и новых людей. Надо, чтобы в старых, в прежних что-то переломилось, перестроилось… Вот что надо. А новых людей ждать — это, во-первых, на себе крест поставить и руки сложить…

Наташа недоверчиво улыбнулась.

— И ты ждешь, что вот эти, вот Хеся, Яков, Юс и остальные — что они переменятся? Как, почему? Ты сам не знаешь, чего ты хочешь.

— Я жду, чтобы видеть яснее. Больше ничего. Если не они, так есть другие, должны быть другие! Свободно растущие, открытые к движению жизни. Но на ком поставить крест? Как осмелиться? Для этого надо лучше видеть, больше знать. Я и жду, смотрю. В себя и в них.

Наташа задумалась.

— А о «новых людях», совсем новых — ты прав. Их ждать страшно. Кто знает, какие они, новые-то? А если вроде Юрия Двоекурова?

— Двоекуров? Да, он совсем новый. Или уж совсем старый. Человек ли?

— А кто же?

— Существо… Организм… Особь…

— Рода человеческого? Михаил, а мне иногда кажется, что мы все, такие, как мы были и есть, — выродки, случайности, что мы дикие еще, а вот Юрий — это нормальная особь человеческая, и будущее для таких, как он…

— Брось, пожалуйста, — перебил ее брат, смеясь. — Мы пришли, сейчас поезд. Простимся лучше, некогда болтать.

Яков и Хеся дожидались их у последнего поворота, на тропинке.

— Вот мой поезд, — сказал Яков. — Прощайте. Бывайте здоровеньки.

Справа, за кустами, беззвучно подкатывался толстый, черный, большетрубный поезд.

— Вы разве в эту сторону? — спросила Наташа.

— Да, уж лучше в эту.

И Яков, придерживая пальто, надетое внакидку, вбежал по деревянной лесенке на платформу и скрылся за будкой.

Поезд, вздохнув, остановился и через полминуты, опять шумно вздохнув, пополз дальше.

— Я пройду с вами, — сказала Наташа, — сейчас будет другой.

На мокрой деревянной платформе было пустынно. Грязный мужик возился у забора, около тачки. Собака, желтая, худая, бродила между рельсами. Солнце хотело и не могло закатиться. Старалось изо всех сил — и все-таки светило. Пронзительно, точно кузнечики, пели вечерние жаворонки. Под насыпью из канавы уже белый вечерний пар подымался. Больная сырость. А солнце все так же золотило мокрые березы.

Они трое ходили по платформе, не зная, что делать, что говорить.

Хеся, между ними двумя, казалась особенно маленькой и беспомощной. Михаил ласково смотрел на нее, но Наташа с ужасом чувствовала, что начинает ее ненавидеть. Зачем — она? Что она путается под ногами? Каких таких перемен ждет от нее Михаил? Напрасно. Наташе хочется еще многое Михаилу сказать, а при ней нельзя. И, однако, он едет с Хесей, а Наташа остается. Да, он пленник. Вот кто держит его, вот такие Хеси, которых нельзя покинуть… и с которыми все равно он не пойдет вперед.

— Вы уедете, Наташа? — спросила вдруг Хеся. Наташа взглянула на нее жестко.

— Не знаю. Должно быть, уеду. Мне хочется уехать.

Опять они ходят молча. Слушают жаворонков, трещащих как кузнечики, глядят на мокрое солнце, которое не хочет закатываться, и ждут поезда, который увезет Михаила и Хесю.

Наташа хочет спросить у Михаила, когда они увидятся, увидятся ли еще, — и молчит.