Прах Анджелы - Фрэнк МакКорт Страница 18

Уже середина ночи, вчетвером в кровати тепло, мы засыпаем и просыпаемся только, когда папа приходит домой и сообщает, что у мамы все хорошо, она полечится и скоро вернется домой.

Через несколько дней папа идет на биржу за пособием по безработице. Тому, у кого северный акцент, нечего и надеяться работу в Лимерике найти.

Он приходит и сообщает маме, что мы будем получать девянадцать шиллингов в неделю. Мама ахает, что этого едва хватит, чтобы с голоду не помереть. Девятнадцать шиллингов на шестерых? Да это меньше четырех долларов в американских-то деньгах, и как на это жить? А за жилье чем платить через две недели? Комната стоит пять шиллингов в неделю, остается четырнадцать шиллингов и на еду, и на одежду, и на уголь, чтоб воду для чая кипятить.

Папа качает головой. Он прихлебывает чай из стеклянной банки, глядит в окно и насвистывает «Вексфордских парней» ^[35]. Мэйлахи и Оливер хлопают в ладоши и пляшут, а папа не знает, то ли свистеть, то ли улыбаться — нельзя же делать одновременно то и другое. Тогда он замолкает, гладит Оливера по голове и снова принимается насвистывать.

Мама тоже улыбается, но едва заметно. Она сидит и смотрит на пепел в камине, а в опущенных уголках ее губ затаилось беспокойство.

На следующий день она оставляет папу с близнецами, а меня и Мэйлахи берет с собой в Общество Святого Викентия де Поля. Мы встаем в очередь за женщинами в черных шалях. Они спрашивают, как нас зовут, и улыбаются, когда мы отвечаем.

— Вы только послушайте их! Это же маленькие янки! — удивляются они и спрашивают маму, чего это она в американском пальто пришла за пособием — в Лимерике и так бедняков хватает, а тут еще янки заявились последний кусок хлеба отнимать.

Мама отвечает, что пальто ей подарила кузина из Бруклина и что муж сидит без работы, а дома еще двое детей — мальчики-близнецы. Женщины шмыгают носами и кутаются в шали — у них и своих бед предостаточно. Мама рассказывает, что просто не могла оставаться в Америке после смерти дочки. Женщины снова шмыгают носами, теперь уже потому, что мама плачет. Некоторые признаются, что тоже потеряли своих малышей и что, мол, нет в мире ничего хуже — хоть до мафусаиловых лет доживи, а все равно никогда такого не забудешь. Ни один мужчина, доживи он хоть дважды до мафусаиловых лет, не поймет, каково матери терять ребенка.

Очередь плачет, а какая-то рыжеволосая женщина пускает по кругу коробочку. Все что-то берут оттуда пальцами и суют себе в нос. Одна молодая тетенька чихает.

— Что, Бидди, крепковат табачок? — смеется рыжеволосая. — Подите сюда, маленькие янки, возьмите понюшку. — Она сует нам в ноздри какой-то бурый порошок, и мы так чихаем, что женщины плачут уже от смеха, утирая слезы шалями.

— Ничего, это полезно, — говорит нам мама. — Мозги хоть прочистит.

— Славные у вас детишки, — говорит маме тетя по имени Бидди. Потом показывает на Мэйлахи: — Ну разве не прелесть этот паренек с золотыми кудряшками?! Ему бы в кино сниматься с самой Ширли Темпл ^[36].

В ответ Мэйлахи улыбается, и очередь окончательно теплеет.

— Миссус, вы уж извините, что лезу, но мы тут услышали про вашу потерю, так что, думаю, вам лучше присесть, — говорит маме женщина с коробочкой.

— Нет-нет, не надо, им это не понравится, — обеспокоенно замечает другая.

— Кому им?

— Ну как же, Нора Моллой, господам из Общества, конечно. Им надо, чтоб мы уважительно у стеночки стояли, а не рассиживались тут.

— А ну их к черту, — говорит рыжеволосая Нора. — Садитесь, миссус, вон туда, на ступеньку, а я рядом присяду, а если господа из Общества хоть что-то вякнут, я им тут устрою, уж поверьте. Вы курите?

— Да, — отвечает мама. — Только сигарет нет.

Нора достает сигарету из кармана фартука, разламывает ее и протягивает половинку маме.

— И это им тоже не понравится, — говорит женщина с обеспокоенным лицом. — Они говорят, курить — все равно, что хлеб у своего ребенка отнимать. Мистер Куинливан особенно против. Говорит, если на сигареты деньги есть, то и не еду найдете.

— И Куинливана к чертям. Скотина старая, последней радости нас лишить удумал.

В конце коридора открывается дверь, и оттуда выходит какой-то человек.

— Кому тут детские ботинки?

— Мне, мне! — Женщины одна за другой поднимают руки.

— Кончились ботинки. В следующем месяце приходите.

— Но моему Мики в школу не в чем ходить!

— Нету, я сказал.

— Но холод ведь какой, мистер Куинливан.

— Ботинок нет. Ничего не могу поделать. А это еще что такое? Кто курит?

— Ну, я, — машет сигаретой Нора. — Причем с превеликим удовольствием.

— Курить — это все равно, что… — начинает мистер Куинливан.

— Да-да, — усмехается Нора. — Все равно, что хлеб у своих детей отнимать.

— Наглость какая! Смотрите, не получите от нас никакой помощи.

— Что, правда, что ль?! Что ж, мистер Куинливан. Не вы — так другие помогут.

— Кто это еще?

— Да квакеры ^[37].

— За тарелку супа продадитесь? — подступает к Норе мистер Куинливан, тыча в нее пальцем. — Так вот, значит, кто среди нас завелся! Супник! Во времена Великого голода тоже такие были. Протестанты ходили по домам и обещали добрым католикам, что если те отрекутся от своей веры и станут протестантами, то их накормят супом до отвала. И, Господи помоги нам, нашлись те, кто выбрал суп, и прозвали их за это супники-отступники. Они погубили свои бессмертные души и обрекли себя на вечные страдания в самых глубинах адского пекла. И если вы, дамочка, пойдете к квакерам, то тоже погубите свою душу и души детей своих.

— Так спасите же нас, мистер Куинливан, это же ваш долг.

Они стоят, уставившись друг на друга. Потом Куинливан переводит взгляд на очередь. Одна из женщин закрывает рот рукой, чтобы не прыснуть со смеху.

— Чего хихикаем? — рявкает мистер Куинливан.

— Ничего, мистер Куинливан, видит Бог, ничего.

— Еще раз говорю, нет ботинок, — объявляет мистер Куинливан и захлопывает за собой дверь.

Женщин по очереди вызывают в кабинет. Нора выходит, улыбаясь и помахивая какой-то бумажкой.

— Ботинки, — поясняет она. — Три пары детишкам моим. Стоит этим господам пригрозить квакерами, так они эти талоны хоть из-под земли, но достанут.