Дневник любви - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 18

У родителей я застала генерала Длугоша, товарища отца со школьных лет. Это самый милый из его приятелей. Он привечал нас с Данкой еще с детства. Но охотнее вьется вокруг Данки. Это для меня лишнее доказательство того, что я от природы не завистливая. Иначе я не любила бы его за то, что он откровенно отдает предпочтение сестре.

Мама встретила меня с целым ворохом всевозможных историй и историек, которые меня ничуть не интересуют. Я узнала, о чем говорили на приеме у канонички Валевской, о чем у Здзеховских, а вдобавок о том, что врачи признали у дяди Казя рак печени. Мама, кажется, этим расстроена, хотя дядя Казь постоянно живет в Шотландии и она не видела его уже добрых сорок лет.

Удивляет меня все-таки этот избыток семейных интересов у старшего поколения, то, что дядя Альбин с отвращением называет «родственными путами». Как отец, так и мать пишут множество писем самым дальним родственникам, велят мне называть дядюшками людей, которых я сроду не видела, чмокать ручки таким же теткам, десятую воду на киселе, интересоваться венчаниями и крестинами в сотнях домов, разбросанных по всей Польше и Европе. Отец называет это родственными связями, дядя — родственными путами, а мама, не запнувшись, может сказать: «Ведь это совсем не чужой человек, а троюродный брат моей двоюродной сестры».

И вот из-за всего этого я должна была быть на «ты» с каким-то увальнем и выслушивать, какие премии он получил, за своих телят, выкормленных где-то на Подолье.

Отец коротко спросил, как я себя чувствую, сделал довольно мягкий намек на то, что Яцек перед отъездом не зашел попрощаться, а затем забрал генерала, чтобы целый час показывать ему две картины, которые он только что приобрел. Ох, эти картины! Весь огромный дом набит ими от пола до потолка. Отца считают покровителем искусств, и я ничего против этого не имею. Я и сама люблю красивые пейзажи или портреты. Но нельзя же жить в картинной галерее.

Помню, какая была неприятность, когда мы с Яцеком обустраивали свое жилье. Отец великодушно пожертвовал нам несколько замечательных полотен. Как уверяла мать, он пережил целую трагедию, отрекаясь от них ради любимых дочери и зятя. Он так трясся над теми картинами, что несколько недель не мог на это решиться. Каково же было возмущение отца, когда он увидел, что мы повесили их в будущей детской комнате и у тети Магдалены. Он не хотел слушать никаких объяснений о том, что мы сделали это только временно. Не мог понять, что в наших современных апартаментах они просто не подходили ни в гостиную, ни в спальню, ни в кабинет. Он почти полгода был на нас обижен, но, как я узнала от Данки, высказал осуждение лишь одним словом: «Варварство!..»

И вообще, отец считал недостатком Яцека то, что он недооценивает значение литературы, музыки и изобразительного искусства. Отец не принимает во внимание, что Яцек имеет много других интересов.

Яцек прекрасно знает историю, занимается почти всеми видами спорта, смело может считаться одним из лучших автомобилистов-любителей в Европе, а кроме того, мало кто разбирается так в международной политике. Да и к искусству он в конце концов не так уж равнодушен. Зачем же преувеличивать. Что касается отца, то меня всегда удивляло, как он находит время на все эти вещи. Ведь он всегда принимал самое активное участие в общественной жизни, а служебные дела и большая практика забирают у него немало часов ежедневно. И все же он не пропускал ни одной заметной премьеры в театре, специально ездил за границу на некоторые концерты и знал наизусть километры стихов, польских и иностранных. Странные они, эти старики.

Только в одном плане родительский дом незаменим. Я имею в виду покой, который там царит. Обусловливает его не только устоявшийся образ жизни отца с матерью, Данки и даже прислуги, но и нечто неопределенное, охватывающее меня всякий раз, когда я туда прихожу, какая-то атмосфера безопасности, сознания того, что здесь не может произойти ничего внезапного, неожиданного, такого, что нарушило бы привычное равновесие.

Я, правда, не стану утверждать, что могла бы всегда предвидеть, что скажут обитатели этого дома или их гости. Но знаю: они никогда не скажут ничего такого, что вызвало бы решительный протест или кого-нибудь глубоко задело. И если я обладаю немалым тактом (Тото уверяет, что я самая тактичная женщина в мире), то, по-моему, обязана этим той духовной атмосфере, которая всегда поддерживалась в родительском доме.

Дядя считает, что моя мама дура. Возможно, она не отличается особым умом. Но в повседневной жизни нечего бояться, что она совершит большую глупость. Да и, боже мой, если уж такой умный человек, как отец, мог выдержать ее столько лет и до сих пор ее любит, или по крайней мере уважает, до сих пор к ней привязан, то согласиться с дядей я никак не могу. Или должна признать, что среди женских добродетелей умственные способности не играют важной роли.

Я пробовала разговаривать о маме с Данкой, но эта праведница всегда уклонялась от обсуждения. Она, вне всякого сомнения, значительно умнее мамы. Я готова поклясться, что она прекрасно видит ограниченность, так сказать, нашей мамы во многих вопросах. Однако она неизменно делает вид, что ничего этого не замечает, и вполне серьезно обращается к маме за советом по разным вопросам. Даже с каким-то благоговением. Я не раз присутствовала при этих церемониях, и меня разбирал смех, когда я видела, как Данка каждый раз навязывала маме собственное мнение, а потом весьма почтительно благодарила ее за совет, которого, собственно, и не получала.

Что касается меня, то я с раннего детства не признавала в маме (видимо, подсознательно) никакого авторитета. Конечно, я люблю ее и всегда любила. Но в критические минуты инстинкт всегда вел меня в отцовский кабинет или — в более мелких делах — к бонне или учительнице. При этом у меня хватало ума не скрывать от мамы своих переживаний, но я разговаривала с ней о них как об интересных вещах, одинаково касающихся нас обеих, однако не требующих ни помощи, ни наставлений. Благодаря этому между мной и мамой установилась дружба, в которой ни одна сторона не имела преимуществ — по крайней мере, пока я не начала мыслить самостоятельно и не научилась смотреть на мир критически, уже не через окна родительского дома, а собственными глазами. А с тех пор, как я вышла замуж, отношения эти заметно ослабли по той простой причине, что теперь у меня был Яцек, на ум которого я полагалась и, который интересовался всеми моими делами.

Отец собирался в Голдов на кабанов. Это должна была быть большая охота, с участием более двух десятков охотников, и мама решила тоже поехать, так как некоторые из них брали с собой жен. Правда, она пыталась уговорить меня, чтобы я поехала в Голдов вместо нее, но могла ли я хоть на несколько часов покинуть Варшаву, когда вот-вот должны были поступить новые сведения в деле Яцека!

Домой я вернулась рано. Оказалось, что дядя не звонил, зато Гальшка звонила пять раз. Ну и пусть. Мне нечего ей сказать и не думаю, что она может сообщить мне что-то такое, что меня интересовало бы. Она неприятная и неискренняя женщина. Очень хорошо, что судьба так ее наказала. Пусть держится за своего глупого Павела, который уже тоже, пожалуй, сыт ею по самую завязку.