Неточка Незванова - Федор Достоевский Страница 18

Я начала жадно присматриваться ко всему новому, так внезапноменя окружившему. Сначала мне все казалось странным и чудным, все меня смущало:и новые лица, и новые обычаи, и комнаты старого княжеского дома – как теперьвижу, большие, высокие, богатые, но такие угрюмые, мрачные, что, помню, ясерьезно боялась пуститься через какую-нибудь длинную-длинную залу, в которой,мне казалось, совсем пропаду. Болезнь моя еще не прошла, и впечатления мои былимрачные, тягостные, совершенно под лад этого торжественно-угрюмого жилища. Ктому же какая-то, еще неясная мне самой, тоска все более и более нарастала в моеммаленьком сердце. С недоумением останавливалась я перед какой-нибудь картиной,зеркалом, камином затейливой работы или статуей, которая как будто нарочноспряталась в глубокую нишу, чтоб оттуда лучше подсмотреть за мной и как-нибудьиспугать меня, останавливалась и потом вдруг забывала, зачем я остановилась,чего хочу, о чем начала думать, и только когда очнусь, бывало, страх и смятениенападали на меня и крепко билось мое сердце.

Из тех, кто изредка приходили навестить меня, когда я ещележала больная, кроме старичка доктора, всего более поразило меня лицо одногомужчины, уже довольно пожилого, такого серьезного, но такого доброго,смотревшего на меня с таким глубоким состраданием! Его лицо я полюбила болеевсех других. Мне очень захотелось заговорить с ним, но я боялась: он был с видувсегда очень уныл, говорил отрывисто, мало, и никогда улыбка не являлась нагубах его. Это был сам князь Х-ий, нашедший меня и пригревший в своем доме.Когда я стала выздоравливать, посещения его становились реже и реже. Наконец, впоследний раз, он принес мне конфетов, какую-то детскую книжку с картинками,поцеловал меня, перекрестил и просил, чтоб я была веселее. Утешая меня, онприбавил, что скоро у меня будет подруга, такая же девочка, как и я, его дочьКатя, которая теперь в Москве. Потом, поговорив что-то с пожилой француженкой,нянькой детей его, и с ухаживавшей за мной девушкой, он указал им на меня,вышел, и с тех пор я ровно три недели не видала его. Князь жил в своем домечрезвычайно уединенно. Большую половину дома занимала княгиня; она тоже невидалась с князем иногда по целым неделям. Впоследствии я заметила, что дажевсе домашние мало говорили об нем, как будто его и не было в доме. Все егоуважали, и даже, видно было, любили его, а между тем смотрели на него как накакого-то чудного и странного человека. Казалось, и он сам понимал, что оночень странен, как-то непохож на других, и потому старался как можно режеказаться всем на глаза… В свое время мне придется очень много и гораздоподробнее говорить о нем.

В одно утро меня одели в чистое, тонкое белье, надели наменя черное шерстяное платье, с белыми плерезами, [3] на которое я посмотрела скаким-то унылым недоумением, причесали мне голову и повели с верхних комнатвниз, в комнаты княгини. Я остановилась как вкопанная, когда меня привели кней: никогда я еще не видала кругом себя такого богатства и великолепия. Но этовпечатление было мгновенное, и я побледнела, когда услышала голос княгини,которая велела подвести меня ближе. Я, и одеваясь, думала, что готовлюсь накакое-то мучение, хотя бог знает отчего вселилась в меня подобная мысль. Вообщея вступила в новую жизнь с какою-то странною недоверчивостью ко всему меняокружавшему. Но княгиня была со мной очень приветлива и поцеловала меня. Явзглянула на нее посмелее. Это была та самая прекрасная дама, которую я видела,когда очнулась после своего беспамятства. Но я вся дрожала, когда целовала ееруку, и никак не могла собраться с силами ответить что-нибудь на ее вопросы.Она приказала мне сесть возле себя на низеньком табурете. Кажется, это местоуже предназначено было для меня заранее. Видно было, что княгиня и не желаланичего более, как привязаться ко мне всею душою, обласкать меня и вполнезаменить мне мать. Но я никак не могла понять, что попала в случай, и ничего невыиграла в ее мнении. Мне дали прекрасную книжку с картинками и приказалирассматривать. Сама княгиня писала к кому-то письмо, изредка оставляла перо иопять со мной заговаривала; но я сбивалась, путалась и ничего не сказалапутного. Одним словом, хотя моя история была очень необыкновенная и в нейбольшую часть играла судьба, разные, положим, даже таинственные пути, и вообщебыло много интересного, неизъяснимого, даже чего-то фантастического, но я самавыходила, как будто назло всей этой мелодраматической обстановке, самымобыкновенным ребенком, запуганным, как будто забитым и даже глупеньким.Особенно последнее княгине вовсе не нравилось, и я, кажется, довольно скоро ейсовсем надоела, в чем виню одну себя, разумеется. Часу в третьем началисьвизиты, и княгиня стала ко мне вдруг внимательнее и ласковее. На расспросыприезжавших обо мне она отвечала, что это чрезвычайно интересная история, ипотом начинала рассказывать по-французски. Во время ее рассказов на меняглядели, качали головами, восклицали. Один молодой человек навел на менялорнет, один пахучий седой старичок хотел было поцеловать меня, а я бледнела,краснела и сидела потупив глаза, боясь шевельнуться, дрожа всеми членами.Сердце ныло и болело во мне. Я уносилась в прошедшее, на наш чердак, вспоминалаотца, наши длинные, молчаливые вечера, матушку, и когда вспоминала о матушке –в глазах моих накипали слезы, мне сдавливало горло и я так хотела убежать,исчезнуть, остаться одной… Потом, когда кончились визиты, лицо княгини сталоприметно суровее. Она уже смотрела на меня угрюмее, говорила отрывистее, и вособенности меня пугали ее пронзительные черные глаза, иногда целую четвертьчаса устремленные на меня, и крепко сжатые тонкие губы. Вечером меня отвелинаверх. Я заснула в лихорадке, просыпалась ночью, тоскуя и плача от болезненныхсновидений; а наутро началась та же история, и меня опять повели к княгине.Наконец ей как будто самой наскучило рассказывать своим гостям мои приключения,а гостям соболезновать обо мне. К тому же я была такой обыкновенный ребенок,«без всякой наивности», как, помню, выразилась сама княгиня, говоря глаз наглаз с одной пожилой дамой, которая спросила: «Неужели ей не скучно со мной?» –и вот, в один вечер, меня увели совсем, с тем чтоб не приводить уж более. Такимобразом кончилось мое фаворитство; впрочем, мне позволено было ходить везде ивсюду, сколько мне было угодно. Я же не могла сидеть на одном месте отглубокой, болезненной тоски своей и рада-рада была, когда уйду, наконец, отвсех вниз, в большие комнаты. Помню, что мне очень хотелось разговориться сдомашними; но я так боялась рассердить их, что предпочитала оставаться одной.Моим любимым препровождением времени было забиться куда-нибудь в угол, гденеприметнее, стать за какую-нибудь мебель и там тотчас же начать припоминать исоображать обо всем, что случилось со мною. Но, чудное дело! я как будто забылаокончание того, что со мною случилось у родителей, и всю эту ужасную историю.Передо мной мелькали одни картины, выставлялись факты. Я, правда, все помнила –и ночь, и скрипку, и батюшку, помнила, как доставала ему деньги; но осмыслить,выяснить себе все эти происшествия как-то не могла… Только тяжеле мнестановилось на сердце, и когда я доходила воспоминанием до той минуты, когдамолилась возле мертвой матушки, то мороз вдруг пробегал по моим членам; ядрожала, слегка вскрикивала, и потом так тяжело становилось дышать, так нылався грудь моя, так колотилось сердце, что в испуге выбегала я из угла. Впрочем,я неправду сказала, говоря, что меня оставляли одну: за мной неусыпно и усердноприсматривали и с точностию исполняли приказания князя, который велел дать мнеполную свободу, не стеснять ничем, но ни на минуту не терять меня из виду. Я замечала,что по временам кто-нибудь из домашних и из прислуги заглядывал в ту комнату, вкоторой я находилась, и опять уходил, не сказав мне ни слова. Меня оченьудивляла и отчасти беспокоила такая внимательность. Я не могла понять, для чегоэто делается. Мне все казалось, что меня для чего-то берегут и что-нибудь хотятпотом со мной сделать. Помню, я все старалась зайти куда-нибудь подальше, чтобв случае нужды знать, куда спрятаться. Раз я забрела на парадную лестницу. Онабыла вся из мрамора, широкая, устланная коврами, уставленная цветами ипрекрасными вазами. На каждой площадке безмолвно сидело по два высокихчеловека, чрезвычайно пестро одетых, в перчатках и в самых белых галстуках. Япосмотрела на них в недоумении и никак не могла взять в толк, зачем они тутсидят, молчат и только смотрят друг на друга, а ничего не делают.