Фома Гордеев - Максим Горький Страница 17

Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой к кучеканата, плакала. Фома видел, как дрожали белые комья ее обнаженных плеч, слышалтяжелые вздохи, ему стало тяжело.

Наклонись к ней, он робко спросил ее:

— Что ты?

Она качнула головой и не ответила ему.

— Али я тебя обидел?

— Уйди! — сказала она.

— Да, как же? — смущенно и тревожно говорил Фома, касаясьрукой ее головы, Ты не сердись... ведь сама же...

— Я не сержусь! — громким шёпотом ответила она. — За чтосердиться на тебя? Ты не охальник... чистая ты душа! Эх, соколик мой пролетный!Сядь-ка ты рядом-то со мной...

И взяв Фому за руку, она усадила его, как ребенка, на коленик себе, прижала крепко голову его к груди своей и, наклонясь, надолго прильнулагорячими губами к губам его.

— О чем ты плачешь? — спрашивал Фома, гладя одной рукой еещеку, а другой обнимая шею женщины.

— О себе плачу... Пошто ты отослал меня? — жалобно спросилаона.

— Стыдно мне стало, — сказал Фома, опуская голову.

— Голубчик ты мой! Говори уж всю правду — не понравилась ятебе? — спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы всё падали ее большие, теплыеслезы.

— Что ты это?! — даже с испугом воскликнул парень и сталгорячо и торопливо, говорить, ей какие-то слова о красоте ее, о том, какая, оналасковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и всё целовалаего щеки, шею, голову и обнаженную грудь.

Он умолк, — тогда заговорила она печально, и тихо, точно попокойнике:

— А я другое подумала... Как сказал ты «уходи!» — встала я ипошла... И горько, горько мне сделалось от того твоего слова... Бывало, думаю,миловали меня, лелеяли без устали, без отдыху; за усмешку одну, бывало, заласковую, всё, чего пожелаю, делали... Вспомнила я это и заплакала! Жалко сталомне мою молодость... ведь уже тридцать лет мне... последние деньки для женщины!Э-эх, Фома Игнатьевич! — воскликнула она, повышая голос и учащая ритм своейпевучей речи, звукам которой красиво вторило журчание воды.

— Слушай меня — береги свою молодость! Нет ничего на светелучше ее. Ничего-то нет дороже ее! Молодостью, ровно золотом, всё, чтозахочешь, то и сделаешь... Живи так, чтобы на старости было чем молодые годывспомянуть... Вот я вспомнила себя, и хоть поплакала, а разгорелось сердце-тоот одной от памяти, как прежде жила... И опять помолодела я, как живой водыпопила! Дитятко ты мое сладкое! Погуляю ж я с тобой, коли по нраву пришлась,погуляю во всю силушку... эх! до золы сгорю, коли вспыхнула!

И, крепко прижав к себе парня, она с жадностью сталацеловать его в губы.

— По-огляды-ва-а-ай! — тоскливо завыл вахтенный на барже и,коротко оборвав «ай» — начал бить колотушкой в чугунную доску... Дребезжащие,резкие звуки рвали торжественную тишину ночи.

Через несколько дней, когда баржи разгрузились и пароходготов был идти в Пермь, — Ефим, к великому своему огорчению, увидел, что кберегу подъехала телега и на ней черноглазая Палагея с сундуком и какими-тоузлами.

— Пошли матроса вещи взять!.. — приказал ему Фома, киваяголовой на берег.

Укоризненно покачав головой, Ефим сердито исполнилприказание и потом, пониженным голосом, спросил:

— Так что — и она с нами?

— Она — со мной...

— Ну, да... не со всеми же... О, господи!

— Чего вздыхаешь?

— Да, — Фома Игнатьич! Ведь в большой город плывем... алимало там ихней сестры?

— Ну, ты молчи! — сурово сказал Фома.

— Да я смолчу... только непорядок это! Фома внушительнонахмурился и сказал капитану, властно отчеканивая слова:

— Ты, Ефим, и себе заруби на носу, и всем тут скажи — ежелида я услышу про нее какое-нибудь похабное слово — поленом по башке!

— Страхи какие! — не поверил Ефим, с любопытством поглядываяв лицо хозяина. Но он тотчас же отступил на шаг пред Фомой. Игнатов сын, какволк, оскалил зубы, зрачки у него расширились, и он заорал:

— Посмейся! Я те посмеюсь!

Ефим, хотя и струсил, но с достоинством заговорил:

— Хоша вы, Фома Игнатьич, и хозяин... но как мне сказано«следи, Ефим...» и я здесь — капитан...

— Капитан?! — крикнул Фома, весь вздрагивая и бледнея. — А якто?

— Так что — вы не кричите! Из-за пустяка, какова естьбаба...

На бледном лице Фомы выступили красные пятна, он переступилс ноги на ногу, судорожным движением спрятал руки в карманы пиджака и ровным,твердым голосом сказал:

— Ты! Капитан! Вот что — слово еще против меня скажешь —убирайся к чёрту! Вон! На берег! Я и с лоцманом дойду. Понял? Надо мной тебе некомандовать!.. Ну?

Ефим был поражен. Он смотрел на хозяина и смешно моргалглазами, не находя ответа.

— Понял, говорю?

— По-онял, — протянул Ефим. — Из-за чего шум однако?Из-за...

— Молчать!

Дико сверкнувшие глаза Фомы, его искаженное лицо внушиликапитану благую мысль уйти от хозяина, и он быстро ушел.

Он был зол на Фому и считал себя напрасно обиженным; но в тоже время почувствовал над собой твердую, настоящую хозяйскую руку. Ему, годамипривыкшему к подчинению, нравилась проявленная над ним власть, и, войдя в каютустарика-лоцмана, он уже с оттенком удовольствия в голосе рассказал ему сцену схозяином.

— Видал? — заключил он свой рассказ. — Так что — хорошейпороды щенок, с первой же охоты — добрый пес... А ведь с виду он — так себе...человечишко мутного ума... Ну, ничего, пускай балуется, — дурного тут, видать,не будет... при таком его характере... Нет, как он заорал на меня! Труба, ятебе скажу!.. Сразу определился, будто власти и строгости ковшом хлебнул...

Ефим говорил верно: за эти дни Фома резко изменился.Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и тела женщины, он жаднопил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него всё неуклюжее, чтопридавало ему вид парня угрюмого, глуповатого, и напоила его сердце молодойгордостью, сознанием своей человеческой личности. Любовь к женщине всегдаплодотворна для мужчины, какова бы она ни была, даже если она дает толькострадания, — и в них всегда есть много ценного. Являясь для больного душоюсильным ядом, для здорового любовь — как огонь железу, которое хочет бытьсталью...

Увлечение Фомы тридцатилетней женщиной, справлявшей вобъятиях юноши тризну по своей молодости, не отрывало его от дела; он нетерялся ни в ласках, ни в работе, и там и тут внося всего себя. Женщина, какхорошее вино, возбуждала в нем с одинаковой силой жажду труда и любви, и самаона помолодела, приобщаясь поцелуев юности.