Федерико Гарсиа Лорка. Стихотворения. Проза. Театр - Федерико Гарсиа Лорка Страница 17

Стихи скрыты за непроглядной завесой и спят в ожидании Эдипа, которому суждено разгадать их, чтобы разбудить и вернуть тишине…

В канте хондо нет и не может быть «ровного тона» – это отличительная черта канте.

И в астурийских, и в кастильских, и в каталонских, и в басконских, и в галисийских песнях чувство не бьет через край; всегда есть место и раздумью, и житейским смутам, и простодушным порывам. В андалузской песне их нет и в помине.

Андалузец, кажется, и не знает, что такое «ровный тон». Он или взывает к звездам, или целует ржавую пыль наших дорог. «Ровный тон» не для андалузца. Разве что во сне приснится ему «ровный тон». И если уж – в кои веки раз – снизойдет он до «ровного тона», то мы услышим:

Прохожему мало дела,

что с ветки на ветку птица

взяла и перелетела.

Правда, эта песня, если не по строю, то по чувству – астурийская. Пафос – вот главная черта канте хондо.

Остальные песни нашего полуострова обычно легко воскрешают в памяти тот край, где родились; канте хондо – никогда. Это слепой соловей, он поет, ничего не видя вокруг. И если этим стихам, этим древним мелодиям и нужен какой-то фон, то разве только ночь… синяя ночь андалузских безлюдий.

Глубина и оголенносгь чувства в канте хондо исключают обычную для испанских песен пластическую выразительность.

Вот пейзажная зарисовка из астурийской народной песни (примеры можно было бы множить до бесконечности):

Бедный, сбился я с дороги

в беспросветной этой хмари,

бедный, сбился я с дороги.

У себя на крутояре

дай приют моей отаре.

За туманом на отроге,

бедный, сбился я с дороги!

У тебя на сеновале

вместе бы заночевали.

Ноют ноги,

и туман на перевале.

Бедный, сбился я с дороги!

Так чудесно ощущение горной гряды, где ветер клонит сосны, так осязаема тропа, ведущая туда, где спят снега, так наяву густеет туман, наплывая из ущелий и растворяя в серых тонах влажные скалы, что в конце концов забываешь о «бедном пастухе», который, словно заплутавший ребенок, просит приюта у неведомой пастушки. «Забудешь, о чем песня!» А мелодия, такая же заунывная, как этот серо-зеленый мглистый край, стократ усиливает пластическую выразительность песни.

В канте хондо всегда ночь. Ни зорь, ни закатов, ни гор, ни долин. Одна ночь, бескрайняя ночь в бесконечных звездах. И этого довольно.

В канте хондо нет пейзажа – мраком песня отделена от мира и погружена в себя; ее золотые стрелы впиваются в сердце. А синий лучник вновь натягивает во тьме тетиву, и несть числа стрелам.

Неизбежен вопрос: «Кто же сочинил эти стихи? Какой безвестный поэт выпустил эти песни на топорный ярмарочный помост?» На этот вопрос нет ответа.

Жанрой в книге «Происхождение французской народной песни» пишет: «Народное искусство не всегда безличный, бессознательный досуг, но и творчество «личное», усвоенное народом и приспособленное к своим нуждам». Жанрой отчасти прав, но не требуется особого чутья, чтобы сразу распознать это «личное» даже под маской столь желанного дикарства. Народ поет песни Мельчора де Палау, Сальвадора Руэды, Вентуры Руиса Агилеры, Мануэля Мачадо и других поэтов, но как безнадежно отстоят их стихи от народных! Как бумажная роза от живой.

Авторы «народных» песен лишь портят кровь живого сердца, а как убог в их куплетах сухой и скучный метр, гордость грамотея! У народа надо брать только самую суть и, может быть, еще две-три яркие ноты, но нельзя рабски подражать его неповторимой интонации, иначе мы только погубим ее. Всего-навсего воспитанностью.

Подлинные строки канте хондо – ничьи, ветер носит их, как тополиный пух, и каждое поколение растит их по-своему, чтобы вновь развеять в обновленном мире. Подлинная строка канте хондо – флажок флюгера на ветру Времени. Она рождается сама собой – еще одно деревце в чаще, еще один ключ в тополиной роще.

Женщина, сердце мира, владычица «розы, лиры и гармонии», вечно царила в бескрайних просторах стихов. Женщина в канте хондо зовется Тоскою.

Поразительно, как песенный строй все оживляет – и чувство почти наяву воплощается. Как тоска в наших песнях.

Они дали ей плоть и кровь, высветили ее и вочеловечили. И тоска обернулась смуглой женщиной, которая силится поймать птицу сетями ветра.

Замечателен пантеизм канте хондо – здесь просят помощи и совета у земли и ветра, луны и моря; говорят с розмарином, фиалкой, птахой и любой тварью божьей. Все в мире оживает, обретает особый облик и вторгается в душевную драму:

Стыли камни в море,

стыли и молчали,

и ходила к ним моя подруга

поверять печали.

Тогда разомкну я губы

и душу свою открою,

когда поделюсь печалью

с могильной землей сырою.

Эти цветы розмарина

я заклинал поутру,

чтоб от любви излечили,

а не излечат, умру.

Андалузец с глубокой внутренней верой открывает Природе тайники своего сердца и знает, что она откликнется.

Но всего поразительней в поэтической яви песен вочеловеченный ветер.

К ветру всегда прибегают в душевном апогее, и возникает он как титан, обреченный сметать звезды и разгонять туманы, но я не знаю, в каких еще песнях, кроме наших, он отзывчив и утешает:

Отозвался ветер,

улетая прочь:

– Что все слезы, если нет ответа

и нельзя помочь?

Среди бела дня

плакал ветер оттого, что смерклось

в сердце у меня.

Я в ветреницу влюбился

и в том не вижу зла,

но женщина – это ветер,

и по ветру жизнь пошла.

Тебя ревную к ветру

не беспричинно.

Несдобровать бы ветру,

будь он мужчина.

Гребцу не страшна стремнина —

на то у него и руки,

а страшен ему тот ветер,

что ждет на твоей излуке.

Это еще одна чарующая особенность наших песен – стихи закручены замершим винтом розы ветров.

Другая сквозная нить песен – это плач, и песен таких не счесть… В цыганской сигирийе, законченной поэме слез, плачут и стихи, и мелодия. Колокола вдали и окна в зарю:

Впотьмах выхожу и плачу,

и горше день ото дня,

что так люблю тебя смертно,

а ты не любишь меня.

Плачьте, глаза мои, плачьте,

это не ваша вина;

кто из-за женщины плачет,

тем и слеза не стыдна.

Заплачу – платка не прячь,

ведь я не могу иначе;

все горе мое в тебе,

а все утешенье в плаче.