Дьявол во плоти - Реймон Радиге Страница 17

Инстинкт — наш проводник; проводник, ведущий нас к гибели. Вчера Марта боялась, что ее беременность отдалит нас друг от друга. Сегодня, любя меня как никогда сильно, она думала, что моя любовь растет, подобно ее любви. Я, вчера отвергавший этого ребенка, уже сегодня переносил на него часть своей любви и меньше любил Марту, как когда-то переносил на нее те чувства, которые прежде принадлежали другим.

Теперь, прижавшись губами к ее животу, я целовал не ее, а своего ребенка. Увы! Марта перестала быть моей любовницей, она становилась матерью.

Теперь я вел себя так, как будто мы были не одни. Рядом с нами был свидетель, которому мы должны были давать отчет в своих действиях. Я с трудом прощал ей этот внезапный поворот в нашей жизни, в котором винил одну ее, и в то же время чувствовал, что мне было бы еще труднее извинить ее, солги она мне или промолчи. В иные минуты мне приходило в голову, что Марта не сразу сказала мне о ребенке, чтобы продлить еще немного нашу связь, но что этот ребенок был не моим.

Подобно больному, ворочающемуся в постели и не находящему удобного положения, я не знал, как обрести покой. Я чувствовал, что люблю уже какую-то другую Марту и что мой сын будет счастлив лишь при условии, если отцом будет считать Жака. Конечно, этот выход из положения меня огорчал. Пришлось бы отказаться от Марты. С другой стороны, как ни считал я себя взрослым мужчиной, происходящее было настолько серьезно, что мне было уж не до важничанья, не до того, чтобы считать подобное безумное (про себя я думал: подобное благоразумное) существование возможным.

* * *

Однажды Жак вернется. Вернется к нормальной жизни и, как и многие другие солдаты, обманутые женами в силу исключительности обстоятельств, обретет невеселую, покорную подругу, в которой ничто не будет говорить об ее измене. Однако для мужа ее беременность могла быть объяснена только в том случае, если во время его отпуска она уступила ему. Я в своей трусости умолял ее сделать это.

Из всех наших ссор эта была ни самой странной, ни самой ужасной. Я был удивлен тем, как легко Марта согласилась со мной.

Позднее я получил этому объяснение. Она не осмеливалась признаться мне, что в свой последний приезд Жак сломил ее сопротивление, и рассчитывала, сделав вид, что следует моим наставлениям, отказать ему в следующий раз, в Гранвиле, под предлогом недомогания, связанного с ее состоянием. Вся эта громоздкая ложь усложнялась еще и датами, сопоставление которых при родах не могло оставить ни у кого никаких сомнений. «Что ж, — думал я, — у нас есть время. Родители Марты побоятся скандала. Будут вынуждены увезти ее в деревню и сообщить о родах задним числом».

Близился отъезд Марты. Ее отсутствие было мне на руку. Это будет испытанием. Попробую излечиться от нее. Если не удастся, если моя любовь еще слишком зелена, чтобы угаснуть, Марта, я был в этом уверен, останется мне верна.

Двенадцатого июля в семь утра она уехала. Ночь накануне я провел у нее. Направляясь к ней, я обещал себе не смыкать глаз, запастись впрок ласками, чтобы до конца своих дней не испытывать в ней нужды.

Однако не прошло и четверти часа, как я уснул.

Обычно присутствие Марты действовало на меня возбуждающе. Впервые рядом с ней я заснул так же крепко, как если б был один.

Когда я проснулся, она уже была на ногах. Разбудить меня она не решилась. До поезда оставалось полчаса. Я был вне себя: так глупо упустить последние часы! Она плакала от того, что приходилось уезжать. А ведь я хотел употребить оставшиеся нам минуты на что-нибудь более приятное, чем рыдания.

Марта вручила мне ключ, просила заходить к ней, думать о нас и оставлять для нее на столе письма.

Я дал себе слово не провожать ее до Парижа. Но не мог справиться с желанием вновь и вновь целовать ее и, трусливо желая любить ее не так сильно, объяснял это желание отъездом, «последним разом», таким неправдоподобным: ведь я знал, что последний раз будет только тогда, когда этого захочет она.

На Монпарнасском вокзале, где ей предстояло встретиться с родителями Жака, я безудержно целовал ее. И пытался оправдаться тем, что, если нагрянет родня Жака, наступит развязка.

Привыкнув жить в ожидании свиданий с Мартой, я, вернувшись в Ф., попытался думать о чем-нибудь ином. Копал землю в саду, открыл книгу, играл в прятки с сестрами, чего не делал уже лет пять. А вечером, чтобы не вызывать подозрений, отправился гулять. Обычно я легко преодолевал дорогу к Марне. На сей раз я еле тащился, спотыкался о камни, отчего учащалось мое и без того сильное сердцебиение. Вытянувшись в лодке, я впервые призвал смерть. Не способный ни умереть, ни жить, я рассчитывал на милосердие какого-нибудь убийцы. Я жалел, что нельзя умереть с тоски и горя. Мало-помалу голова моя со звуком спускаемой в ванной воды очищалась от всего. Вот еще один, последний, самый затяжной всхлип в дыре, и ванна, то бишь голова, совершенно пуста. Я уснул.

Разбудил меня рассветный июльский холодок. Продрогший, вернулся я домой. Дом был открыт настежь. В прихожей меня с суровым видом встретил отец. Оказывается, моя мать прихворнула: прислугу послали разбудить меня, чтобы я сходил за доктором. Так всем стало известно, что я не ночую дома.

Я выдержал головомойку, восхищаясь инстинктивной деликатностью доброго судьи, который из множества подлежащих осуждению действий выбрал единственно невинное, дабы позволить преступнику оправдаться. Впрочем, я не оправдывался, это было трудно. Пусть отец думает, что я вернулся из Ж. Когда же он запретил мне по вечерам после ужина выходить из дому, я был благодарен ему за то, что он по-прежнему мой сообщник и подсказывает мне, почему я не должен больше слоняться в одиночестве по округе.

Я ждал почтальона. В этом теперь была вся моя жизнь. Я был не способен сделать ни малейшего усилия, чтобы забыть.

Марта подарила мне перед отъездом разрезной нож, чтобы я пользовался им для вскрытия ее писем. Но мог ли я аккуратно разрезать письма? Я весь горел от нетерпения. Я просто разрывал конверты. Каждый раз, стыдясь своей нетерпеливости, я обещал себе выждать четверть часа, прежде чем надорвать конверт. Так я надеялся научиться со временем владеть собой, носить письма нетронутыми в кармане. И все откладывал это самовоспитание до следующего письма.

Однажды, выведенный из себя своей слабостью, в порыве раздражения я, не читая, порвал письмо. Стоило обрывкам его усеять землю в саду вокруг меня, как я бросился на четвереньки собирать их. В письме была фотография Марты. Я, такой суеверный, в трагическом смысле истолковывающий самые незначительные происшествия, разорвал изображение Марты! Это было предупреждение свыше. До тех пор, пока я не склеил письмо и фотографию, на что ушло четыре часа, я никак не мог прийти в себя. Не помню, чтобы когда-нибудь я прилагал такие усилия. Ужас, что с Мартой случится несчастье, поддерживал меня в этой нелепой работе, от которой темнело в глазах, и весь я был как натянутая струна.

Врач прописал Марте морские ванны. Кляня себя за недоброту, я ей их запретил, не желая, чтобы кто-то, кроме меня, видел ее раздетой.